Американцы обживали новые пригородные дома-коробки и открывали для себя радости ухода за газоном, сухих мартини и «Я люблю Люси»[4]. Соединенные Штаты в начале пятидесятых казались – по крайней мере, для внешнего наблюдателя – прочной и уравновешенной страной. «Сестры Эндрюс» пели «Я хочу быть любимой», а Джон Уэйн сыграл в «Песках Иводзимы», прославляя боевую мощь нации и приверженность демократическим идеалам.

Это было время, когда чудесно было быть американцем. Молодые люди, возвращаясь с поля боя, искали новых приключений и новых способов ощутить себя героями, привыкая меж тем к скуке домашней жизни, брака и работы. За время войны изменились нормы морали. Секс сделался привычнее, поскольку американские солдаты могли покупать его у иностранок за сигареты и деньги. С родины приходили горячие письма от подруг, обещавших великую страсть по возвращении. И на самом деле, в Америке многие женщины определяли для себя новые моральные границы. Война заставила женщин много трудиться, позволила зарабатывать деньги и освободила от родительской опеки. Они начали встречаться с мужчинами, вступать с ними во внебрачные связи, экспериментировать, переосмысливая заново концепции близости и обязательств. В сорок восьмом году профессор колледжа в Индиане по имени Альфред Чарлз Кинси опубликовал исследование «Половое поведение самца человека», а через пять лет – «Половое поведение самки человека». Он обнаружил, что люди ведут себя куда свободнее, чем это считалось ранее: восемьдесят пять процентов рассказывали о сексе до брака, пятьдесят процентов – о романах на стороне, и почти все сообщали, что мастурбируют. Впоследствии оказалось, что Кинси в своих умозаключениях был слегка предвзят, но влияние его работы тем не менее огромно. В сорок девятом году магистрант социологии в Северо-Западном университете Хью Хефнер прочел отчет Кинси и написал курсовую работу, где утверждал, что пора положить конец подавлению секса и сексуальности в Америке. «Неужто мы не можем двинуться прочь из этого темного, тяжело затабуированного лабиринта эмоций на свежий воздух и свет разума?» – написал Хефнер, тем временем готовясь и сам кое-что для этого предпринять.

В тот поздний зимний вечер на Манхэттене темой обсуждения у Маргарет Сэнгер и Грегори Пинкуса была революция. Да, именно революция, никак не меньше. Без бомб, без пушек – только секс, чем больше, тем лучше. Секс без брака. Секс без детей. Секс переосмысленный, секс безопасный, безграничный, предназначенный для удовольствия женщин.

Секс для удовольствия женщин? В пятидесятых эта идея звучала столь же нелепо, как полет человека на Луну или бейсбол на искусственной траве. Хуже того, она была опасной. Что будет с институтами брака и семьи? Что будет с любовью? Если женщинам дать власть над собственным телом, если дать им власть выбирать, беременеть или нет, чего они еще захотят? Две тысячи лет христианства и три сотни американского пуританства рухнут под взрывом необоримого желания. Брачные клятвы потеряют смысл. Гендерные роли и правила можно будет отменить.

Наука сделает то, что до сих пор не удалось праву – даст женщинам возможность стать равными партнерами с мужчинами. Именно такую технологию Сэнгер искала всю свою жизнь.

И вот в элегантной квартире на Парк-авеню, где поднимались к потолку длинные ленты сигаретного дыма, Сэнгер, глядя на Пинкуса поверх журнального столика, задала свой вопрос. Ей исполнился семьдесят один год. Ей это было надо. И ему тоже.

– Как вы думаете, это возможно? – спросила она.

– Я думаю, да, – сказал Пинкус.

Исследований предстоит немало, ответил он, но да, это возможно. Этих слов Сэнгер ждала всю свою жизнь.

– Что ж, – сказала она. – В таком случае приступайте сейчас же.

На следующее утро Пинкус вертелся на своем «шевроле» в потоке машин, устремляясь к Массачусетсу, а в его неспокойном мозгу вертелось предложение Сэнгер. Вождение было для него в новинку. У него только недавно появилась первая машина – вот эта, оставленная одним ученым, уехавшим за границу, и ощущение покорных ему мощности и скорости вызывало у него восторг. Вождение, как и многое другое в его жизни, стало для него спортом, соревнованием. Его пассажиры побелевшими пальцами вцеплялись в подлокотники и спрашивали, куда он так спешит, но Пинкус был невозмутим.

– Просто я так езжу, – отвечал он.

На стовосьмидесятимильном пути то и дело приходилось тормозить и разгоняться. Федеральных хайвеев еще не было, а были узкие двухполосные дороги, где полагалось сбрасывать скорость возле школ и на переездах. Долгая поездка через холодные серые городки и мимо спящих ферм дала Пинкусу время поразмыслить над словами Сэнгер.

С тех самых пор, как люди начали делать детей, они также старались этого избежать. Древние египтяне изготовляли вагинальные затычки из крокодильих экскрементов. Аристотель рекомендовал кедровое масло и ладан как спермициды. Казанова предписывал употреблять половинку лимона как маточный колпачок. Самый популярным и действенным способом контроля рождаемости с начала пятидесятых был презерватив – простое приспособление, происхождение которого уходит корнями в шестнадцатый век, когда итальянский доктор Габриеле Фаллопий пытался предотвратить распространение сифилиса с помощью «куска льняной ткани размером с головку члена». Со времен Фаллопия практически ничего не изменилось. Презервативы сделались дешевле и получили широкое применение в сороковых годах девятнадцатого века, когда компания «Гудиер» начала вулканизировать резину. Грубые маточные колпачки – прообразы диафрагм – стали появляться примерно в то же время. Но за последующее столетие в этой области мало что было придумано и еще меньше было сделано.

Эти древние методы Пинкуса не интересовали. Он считал, что изобрести пилюлю для предохранения – да и что угодно изобрести – вполне может быть простым делом. Как вождение. Шаг первый: выбери место назначения. Шаг второй: выбери маршрут. Шаг третий: постарайся доехать как можно быстрее.

Он поехал не домой, а в свой офис в Вустерском фонде экспериментальной биологии, чтобы поговорить с одним из исследователей – М. Ч. Чжаном. К началу пятидесятых Пинкус и Хоагленд переместили фонд из вустерского отремонтированного амбара в обвитый плющом кирпичный дом в Шрусбери. «Двухэтажное здание фонда иногда называют Домом престарелых леди, – отмечает “Вустер Телеграм”. – Так оно выглядит с Бостон-Пост-роуд, на которой расположено».

Пинкус и Хоагленд изо всех сил постарались, чтобы Дом престарелых леди выглядел как обитель науки. Солнечную веранду превратили в библиотеку. Спальни – в лаборатории. Одна такая лаборатория опять стала спальней, когда Чжан приехал из Китая, через Великобританию и Шотландию, чтобы работать с Пинкусом. По-английски Чжан особенно не говорил, но Пинкус что-то в нем заметил и пригласил его в фонд работать за ничтожную плату в две тысячи долларов в год (около двадцати шести тысяч по нынешним временам). Чжан знал репутацию Пинкуса и ожидал, что будет работать в одном из престижных институтов Америки, получит бесплатное жилье в кампусе – или, во всяком случае, рядом. Бесплатное жилье он получил, но это была комната в Христианской ассоциации молодых людей (Young Men’s Christian Association, YMCA). Они с Пинкусом добирались до работы автобусом. Позже Чжан переехал в фонд, спал на узкой кровати в углу бывшей лаборатории и подогревал свои скудные перекусы на бунзеновской горелке. Как истинный конфуцианец, он не замечал бытовых неудобств. Он с гордостью рассказывал, что в сорок седьмом году для одного важного эксперимента хранил оплодотворенные кроличьи яйцеклетки в кухонном холодильнике.

Пинкус передал Чжану свой разговор с Маргарет Сэнгер о таблетке, которая способна предотвратить беременность. Это должна быть пилюля, объяснял он, – не инъекция, не гель или пена и не механическое приспособление для влагалища. Когда Пинкус говорил в своей манере – целеустремленно, рубя руками воздух, сверкая глазами из-под кустистых бровей, – коллеги слушали его очень внимательно.