Я спрашивал:

– Надеешься, что у неё будет выходить похоже?

– Зачем? Ты что – не знаешь, как сейчас: чем непохожее, тем лучше?

Ещё очень желательно было Антону, чтобы девушка эта занималась музыкой.

– Знаешь, как это здорово, когда оказывается, что её любимые композиторы – Чайковский и Калинников. Те же, что мои!

– Я понял, кого бы ты хотел: бывшую пионерку, которая посещала кружки.

– Именно!

– Так бы сразу и говорил, – отзывался я, а сам уже понимал – отчасти, может быть, по тому, что, описывая образ невесты, Антон избирал для глаголов изъявительное наклонение и настоящее время – то, чего он недосказывает: что нашлась уже особа, к которой он изъявляет настоящую склонность.

Однажды, уже в сентябре, во время переезда на стоянку, которая должна была стать последней, мы из кузова грузовика долго смотрели осеннее, цветное и дождливое, кино.

– Уже и домой охота, – заметил Леонид, – а глянешь на эту красу и подумаешь: успеется. Не спешите, ребята, на квартиры.

Покачивались перед нами и помалу отодвигались вдаль мокрые серые, в пёстрых, жёлтых с красным, пежинах, сопки, и не хватало сил свести с них глаз, и от холода не хотелось шевелиться, и чувствовал ты себя навек заворожённым. Леонида, недалеко ушедшего от нас с Антоном по возрасту, мы ощущали как сверстника, и вот – думал я – он сумел дать нам совет, какого от сверстника трудно было бы ожидать. Да, хоть и надоел за три месяца дикий быт и хочется уже тёплого дома, справиться с хандрой не так уж трудно. Надо только немного возвысить подбородок, чтобы приподнялся уровень, с которого наблюдаешь жизнь – и зрелища её начнут доставлять тебе особенное удовольствие именно оттого, что устал от полевых невзгод. Тогда найдёшь в себе что-то вроде удальства, и что-то будет дарить твоему духу даже удлинение невзгод, и твоя попытка ободрить тех, кому смыться в город невтерпёж, тоже твоему духу что-то даст.

Между тем Антон Леониду возразил:

– Это – если некуда спешить.

Спустя несколько дней главный геолог предложил Никицкому и мне задержаться на неделю и отработать ещё одну стоянку. Мы молчали: эта неделя отнималась от наших каникул. «Мы же просим, а не приказываем», – прибавил в свою очередь Леонид . Я поднял подбородок и согласился, и тогда Антон, вздохнув, согласился тоже – и я понял, что мне было легче, чем ему, потому что я не стремился никого увидеть поскорей.

Когда не было дождей, мы работали без выходных. Обыкновенно солнечным летним утром, после того как Леонид либо Андрей Петрович прокричали: «Подъём!», – я открывал глаза и встречал перед собой выдвигающуюся из спального мешка голову с всклокоченными волосами, мутный взгляд и видимо насильную улыбку. Из транзисторного радиоприёмника, висящего на дереве посреди лагеря, звучал утренний концерт по заявкам, всё – хорошие песни, от которых мутило из-за того, что хотелось спать. От молодой поварихи-сибирячки доносился зычный клич: «Кушать!», – и её вкусные каши со сна не хотелось есть до тошноты.

Нередко мы ходили в маршруты с Антоном вдвоём: например отбирать геохимические пробы. Мы накладывали в рюкзаки стиранные нами в Вершино-Рыбном мешочки и отправлялись выискивать на местности ложки, которые на карте едва отображались. По пути, для того чтобы быть уверенными в своём местоположении, нам приходилось часто озираться на окружающие вершины и отмерять расстояния шагами. Я считал тройками,– Никицкий парами. Мой способ был, на мой взгляд, менее хлопотным, но, вероятно, Антону троек и без того хватало. Ища малоприметного углубления в местности, мы старательно выглядывали его верную примету – утучнение растительности – и испытывали удовлетворение от встречи с ивовым кустом. Весьма часто, однако, в наших поисках мы не могли обойтись без творчества пуская вперёд геохимии алхимию, и, по-видимому, оба получали от этого удовольствие. Бог знает, какие невещественные тонкости служили нам тогда признаком того, что именно под этим камнем мы обнаружим искомую мелкую фракцию намытых водой отложений. Один из нас извлекал на свет серую, коричневую, белую грязь, нацепив её на клиновидный конец геологического молотка. Чаще это делал Антон, предоставляя мне записывать простым карандашом на квадратике крафтовой бумаги номер пробы. Я сворачивал квадратик трубочкой и засовывал её в мешочек, который Антон перед тем наполнил с молотка. Как бы сыра ни была проба, как бы ни размокала от соседства с ней бумага, впоследствии, после просушки, надпись всегда можно было разобрать. Завязав узлом на два бантика ленточки мешочка, я засим описывал в полевой книжке место взятия пробы, что-нибудь вроде: «Делювий. Мелкая фракция серого цвета». В духе Антона было подсказать: «Пиши: много комаров», – или: «На расстоянии полутора метров – заячий помёт», – и я записывал и это. «Какому дураку придёт в голову читать нашу полевую книжку», – рассуждали мы с ним, и совесть наша была спокойна, потому что, в конце концов, и комары были, и помёт. Если же какое-нибудь насекомое оказывалось расплющенным меж страниц, Антон его не соскребал.

– Пускай получат наглядное представление о том, кто тут живёт.

Также вдвоём мы «ходили по воду» – так Антону нравилось называть отбор гидрохимических проб. Мы укладывали в рюкзаки пустые полиэтиленовые бутыли, большие и малые, и отправлялись разыскивать водотоки на указанных нам склонах сопок. Предварить алхимией гидрохимию тоже бывало полезным, но случалось, что, облазав участок вдоль и поперёк, мы, пожалуй, могли бы заполнить небольшой бутылёк нашим потом, а воды так и не находилось. Иногда слышно было, как она журчит под камнями, где-то внутри горы. Мы пытались тогда разбирать камни, но журчание, казалось, всё время отодвигалось от нас на большую глубину.

– Мы – как два Тантала, – замечал Антон.

– Мы – буквально, а вообще, люди все на них похожи, – отвечал я.

– Разве?

– Говорят, радости уходят, когда до них добираешься.

– Чего-чего? Куда это они уходят?

– Так говорят. Может, что-то неожиданное случается или открывается обстоятельство, о котором не знал.

– Не знаю, не знаю, от меня они никуда не уходят…

Тяжело бывало идти с рюкзаком, полным воды – да ещё она закручивала тебя, чуть повернёшься, – но куда тяжелее было возвращаться в лагерь с пустой тарой. После того как мы исчерпывали все силы на тщетный розыск ключа, их уже не оставалось на то, чтобы выдержать укоризну в глазах Леонида и Андрея Петровича. Мы тогда брали пробу в ближайшем, какой нам удавалось обнаружить, от заданного участка источнике. Её у нас принимали без вдохновения. Андрей Петрович, глядя на нас своим тёмным отвлечённо-нежным взглядом, заявлял:

– Не нашли? Что, пойти мне завтра туда самому и найти?!

Потом он добавлял: «Ну, ладно…» – а если бы мы не очень уместной воды не принесли, то неизвестно, тогда что бы он добавил.

Зато для чаёвки нам всегда удавалось найти родничок. Если ручей был достаточных размеров и глыбами в нём была огорожена некоторая запруда, то мы принимали струящуюся холодную ванну. Обсыхая у костра, на солнце, на ветерке, мы пили горячий чай с печеньем и разговаривали.

Нередко обсуждали мы непонятную для нас личность главного геолога. Он едва ли не мелочно следил за тем, как налажен полевой обиход подчинённых, готов был отказаться в их пользу от куска еды, отдать любому свою вещь, если тот в ней нуждался, и был нетерпим, если они выполняли рабочее задание неправильным, по его мнению, образом. Взор почти нежный; слабость голоса такая, что жилам горла приходилось зримо напрячься для того, чтобы издать звук обычной для беседы громкости; предупредительность в повседневном общении – всё это тогда уходило. Лицо Красилова мгновенно и неровно покрывалось краской, делая упрёки, он возвышал голос, звучавший тогда резко и тонко. Для того чтобы избавить слух от этих частот, чуть ли не все, за исключением Леонида, готовы были сделать чуть ли не всё так, как хочет Андрей Петрович, даже если это представлялось им не совсем разумным. Только хладнокровный Леонид мог возразить: «Нет, надо укоротить маршрут, иначе они не успеют вернуться засветло», – или: «Нет, я не могу позволить им пройти по этому месту: там слишком круто» – и главный геолог отступал.