Как Антон, так и я, оба мы не могли не признать в Красилове лучшего из специалистов, каких нам довелось к тому времени повстречать. Он был сведущ в различных геологических дисциплинах, но главное, обладал настойчивостью мысли. Над какой-либо загадкой, которую вдруг ставила перед ним геология, он думал изо дня в день столько времени, сколько надобилось для того, чтобы её разрешить. Рассуждения его не были красноречивы, но силой своего желания познать он властно вовлекал в них не взирая на лица и преопытного коллегу, и студента, который был ещё мало чему учён.

Студентом таким чаще всего бывал Никицкий.

Однажды один из геологов – его звали Сурочкин Георгий Павлович – рассказал:

– Когда я преподавал, то вот что заметил принимая экзамены у студентов. Присаживается ко мне девочка, отличница. Всё гладко рассказывает, на все вопросы отвечает – непонятно, к чему и придраться. Ставишь «пять», но как-то без удовольствия. А потом садится мальчик. Троек в зачётке полно, тут название забыл, там плавает – видно, что тему только пробегал глазами – но!.. После десятиминутного разговора ты понимаешь, что перед тобой сидит законченный, самостоятельно мыслящий геолог! Ну и для своего удовольствия четвёрку ему натягиваешь. Наблюдал ты такое, Андрей Петрович?

Я был уверен, что те, кто слышал эту басню, все, кроме Антона, восприняли её как похвалу на его счёт, поскольку им не было дела до его зачётной книжки, и что сам он из-за этой книжки похвалы не разглядел.

– Возможно, – отвечал Андрей Петрович, и из такой краткости я вывел для себя, что негеологические наблюдения представляются ему пустяками.

– Но есть женщины, за которыми и мужчинам трудно угнаться. Лариса наша такая. Согласен, Андрей Петрович?

Лариса, молодая худенькая геологиня, была начальником того отряда, где работали студентки из Москвы.

– Возможно, – опять оказывался краток главный геолог.

Между тем было заметно, что Никицкий, всегда захватываясь беседой с Красиловым, относится к нему в целом сдержанно – и именно из-за того – насколько я мог судить, – что беседы эти были увлекательны. Увлекательны они были потому, что в голову Андрею Петровичу нередко приходило что-нибудь новенькое в ходе решения геологических задач, а для этого она должна была быть и была занята ими день и ночь, так что, вероятно, ни на что больше её не хватало, в том числе на интерес к людям. Отсутствие такого интереса и раздражало, по моему мнению, Антона в Красилове. Андрей Петрович почти не задавал людям вопросов. Слабую улыбку весьма часто можно было видеть на его лице, но, даже если он глядел тебе в глаза, ты не смел отнести её на свой счёт, потому что она оставалась такой же, когда он переводил взгляд, например на миску с супом. Его равнодушие к тому, как ты жил раньше и о чём думаешь сейчас, было настолько чистосердечным, что имело привкус благодушия.

Тем не менее сознавая, что являешься для Андрея Петровича лишь орудием для изучения земных недр, вроде компаса или увеличительного стекла, ты невольно испытывал возмущение, которое принуждён был гасить в недрах своей нервной системы. Мне, наверно, удавалось это легче, чем Антону. Я спрашивал себя: «Если тому, кто занимательно отвечает на твои вопросы о науке, ты пеняешь за то, что ему же не любопытно ни о чём кроме науки тебя спросить, то не говорит ли это о том, что ты хочешь от жизни чересчур много?», – а он в это время не иначе как думал о том, что ещё ему надо спросить у Красилова.

Иногда желая, чтобы было сделано как можно больше, Красилов увлекался и давал людям задания, подводящие их к пределу сил: пройти за один день чересчур много или чересчур много проб нагрузить в рюкзаки. В тех случаях когда Леонид это замечал, он выручал нас подправляя намётки главного геолога, а когда не замечал, Никицкий, бывало, подправлял их сам. Если мне даже в охотку была работа на износ, то Антона раздражала замашка Красилова не жалеть людей. Андрей Петрович в свою очередь бывал резко недоволен тем, что его поправляют, и не желал принимать в расчёт того, что поправки были сделаны с умом.

– Я сначала думал, – говорил Антон, – что Красилов обижается за геологию, а потом понял, что за себя. Мало того что начальник отряда вмешивается в планы, так ещё и студентик думает, что умней всех.

Однажды мы с Никицким, возвратясь из маршрута, увидели возле палаток не знакомый нам грузовик ГАЗ-66, шофёром которого оказался тот самый парень, что переплывал на вездеходе Сухой Пит. Звали его Виктором. Теперь он водил машину в отряде, где работали студентки. Просвечивающие синевой глаза его казались велики даже на основе довольно широкого, с выпирающими нижними скулами, лица. Он сидел у костра – невысокий, щупленький, бледный, с извитым чёрным чубом – и помалкивал и всё время слегка усмехался. Он провёл у нас три дня и остался для меня таким же загадочным, каким был на Сухом Пите. Как выяснилось, Виктор завербовался в экспедицию сразу после демобилизации из армии. Наверное, поэтому он ещё имел в себе повадки человека, который готов ко всему и который не станет сильно огорчаться ни чужим, ни своим промашкам, а лишь скажет: «Случилось да и случилось – чего теперь». Ни от чего не приходил он в замешательство – разве лёгкую краску можно было заметить на его щеках, когда он сходился взглядом с Наташей. Должно быть, – думал я, – он продолжает ещё испытывать воинское волнение слушая марш – на сей раз победный марш своего сердца.

В армии Виктор окончил курсы водителей и учиться больше не предполагал. Вероятно, это было связано с тем, что как зарезаться – так говорил он сам – было для него прочесть книгу. Когда он рассказывал о том, чего навидался из окна автомобиля как в здешних сопках, так и в местах, где возил пушку и солдат, Наташа внимала ему с благосклонной улыбкой, а я вспоминал о связке книг, которую она возила в дорожной сумке, и думал: «Найдётся ж и у неё, о чём ему порассказать».

Как-то вместе с Виктором в отряд, где он работал, главный геолог решил на время послать с каким-то заданием Сурочкина.

За день до их отъезда за вечерним чаем у костра Наташа сказала:

– Андрей Петрович, а нельзя было бы вместо Георгия Павловича меня отправить?

– С какой стати?

Наташа промолчала.

– Что, какие-то личные причины?

– Может, и личные – не всё ли равно, кто поедет?

– Не всё равно.

– Почему?

– Тебе же известно, что Георгий Павлович раньше работал в тех местах, знает геологическую обстановку.

– И я узнаю. В данном случае, по-моему, это не так уж важно.

– Это – по-твоему. Да ты хоть у него спросила?

Наташа взглянула на Сурочкина, выше среднего роста, темноволосого, с чёрными усиками, мужчину.

Тот поморщил в усмешке своё несколько вытянутое лицо и изрёк:

– Соэршенно, соэршенно, соэршенно!

Сурочкин был завзятый ценитель шутки. Ничто, что было бы хоть чуточку смешно, не проходило мимо его внимания. Даже в самом плоском, на мой взгляд, анекдоте, после того как с помощью своей нежёлчной улыбки Георгий Павлович его неизъяснимо перелицевал, плоскости становилось не видно, а соль оставалась.

«Соэршенно» была одной из его любимых былей. На некоем техническом совете один из присутствующих специалистов, будучи спрошен, каково его мнение о докладе коллеги, встал и провозгласил: «Соэршенно! Соэршенно! Соэршенно!» После чего сел, и никто так и не уразумел, согласен он с докладчиком или нет.

– Нет, нет! Это – не вариант! – поспешно произнёс Андрей Петрович.

– Ну, может, всё-таки подумаете? – спросила Наташа.

– И думать не буду. Есть производственная необходимость.

Наташа примолкла, а Антон заметил:

– Знакомая система.

– Что ты имеешь в виду? – спросил Андрей Петрович.

– Армейская. Виктор подтвердит.

Виктор, однако, курил папиросу и, чуть-чуть усмехаясь, безмолвствовал.

– Система такая, какая надо, – сказал Андрей Петрович.