– Какая ж кашка у Вас, тёть Марусь? – потягиваясь, спрашивал Антон.

– Да греча. С молочком любите?

– И без молочка-то любим, а с молочком-то ещё лучше. Спасибо, тёть Марусь, золотце.

– Сестра спрашивала: не поколете у неё на дворе чурки? Она вам заплатит.

– Много там чурок?

– Да не – на двух-то…

Антон взглянул на меня – я пожал плечами.

– Колуны есть?

– Есть.

– И рукавицы?

– Есть, есть. И покушать вам даст.

– Ну что ж – пусть тогда ждёт. Вечером придём. А рассудите нас, тётя Маруся, по поводу этой вышивки: ангелок это или малышка Ленин?

– Не знаю, о какой ещё разнице хлопочете. Детки – один к одному все ангелы, – ответила Маруся, не задумавшись ничуть.

На пути в избу-камералку, Антон высказал мнение, что главный геолог партии попался нам несколько бестолковый.

– Чем бестолковый? – спросил я.

– Увидишь сам.

– Что же – нам тут будет плохо?

– Может быть, и нет. Знаешь почему? Начальник отряда хорош.

– Чем же он хорош? Сам увижу?

Антон улыбнулся.

– Что бы ты предпочёл: иметь хорошего начальника партии и плохого начальника отряда или наоборот?

– А обоих хороших нельзя?

– Да где же ты их столько наберёшь?

– Тогда… Наверно, хорошего начальника отряда.

– Я – тоже. Прямой начальник важней. Если что, вместе вы с верховным как-нибудь сладите. А верховный, если у тебя с непосредственным – конфликт, помочь не сможет. Бесполезно доказывать, что начальник не прав. Он всегда отбрешется, а тебе потом небо с овчинку устроит.

Я между тем думал: «Какие ещё такие начальники?»

Мы уже всходили на крыльцо камералки, когда Антон сообщил:

– Здесь две студентки из Москвы. Завтра уезжают в другой отряд.

Главному геологу партии Андрею Петровичу Красилову на вид было лет пятьдесят. Он был невысок, худощав, в облике его я увидел нечто журавлиное: должно быть, от длинноватой, чуть-чуть наклонённой вперёд шеи и от осенней печали, пригрезившейся мне в его тёмных больших очах.

Тихим голосом он поручил нам и студенткам разобрать по отрядам, согласно списку, и упаковать палатки, рабочую одежду и обувь. Девушки с воодушевлением заправляли в этой работе: «Баул – сюда, суму – туда, а сколько накомарников в той пачке?». Мы закончили в три часа пополудни, но, вместо того чтобы отпустить студентов на свободу, Андрей Петрович мягко попросил нас с Антоном переписать какие-то страницы из застарелых полевых книжек – в новые, а девушек – свести на кальку какие-то карты.

– Ну что, Акакий Акакиевич, уразумел? – насмешливо спросил меня Никицкий. – Выдумывает для нас работу.

– Тебе не всё равно, что делать?

– По большому счёту – да, но больно уж в армии такие командиры надоели. До него не доходит, что мы с палатками могли бы, если б захотели, и два дня проковыряться. Сидеть тут до пяти. А у нас дрова ещё.

Мы расположились в одной из комнат камералки впятером: Антон, я, студентки Света и Вика и молодая специалистка по имени Наташа. В то время как пальцы мои вместе с карандашом гуляли послевоенными маршрутами и гуляли в пределах моего слуха посторонние разговоры, в моём мозгу оттискивались названия здешних пород и бегло набрасывались образы девушек.

У Светланы были золотистого цвета прямые длинные волосы, прямой неострый нос и серые глаза. Из троих она была наименее смешлива: возможно – думал я, – оттого, что ей не нравится показывать золотой блеск коронки среди верхних зубов. Однако я не раз примечал улыбку её тонких губ именно тогда, когда сказано было что-то, что представилось забавным и мне – а Вику, несколько полноватую, с большими глазами и русыми волосами, как волна, казалось, забавляло всё на свете.

С низенькой курносенькой, в веснушках, Натальей мы с Антоном должны были работать в одном отряде. Волосы её – такого же бледно-коричневого цвета, как и веснушки – были чуть жидковатые, коротко стриженные. Чёлка прямыми прядями колебалась туда-сюда при движениях её головы. Наталья легко откликалась на шутки и иногда, по-видимому, в ожидании чьего-нибудь неожиданного ответа, прикусывала нижнюю губу.

В четверть пятого Андрей Петрович объявил нам, что рабочий день окончен. Мы вышли из камералки все вместе, но скоро разделились. Никицкий и я завернули во двор, где виднелась груда чурок, отнюдь не маленькая, а остальные направились к избам, которые отвели им под ночлег.

Возле чурок, иные из которых окружностью были почти в обхват, поставлены были такой же ясноглазой, как тётя Маруся, её сестрой колуны и положены были рукавицы. Мы поели варёной картошки с простоквашей и взялись за работу.

Несмотря на то, что, на мой взгляд, Никицкий был более ловок, чем я, с большими чурками я справлялся быстрее. По каждой из них, для того чтобы развалить её надвое, надо было нанести много ударов, а он был менее, чем я, вынослив, скоро терял дыхание и заказывал перекур. Антон курил, а я смотрел на него и недоумевал, как дым может помочь ему отдышаться.

Поглядывая за забор, я отмечал редкость проходящего по улице населения. Тот, кто проходил, держал лицо обращённым в нашу сторону до тех пор, пока ему позволяли это шейные позвонки. Престарелый пастух в шляпе и стёганой телогрейке, из которой лезла вата, провёл разводя его по дворам стадо коров. Одна остановилась против нас и мычала, покуда хозяйка не водворила её в хлев. Так мы узнали точно, откуда берётся тут молоко.

Протрудившись полчаса, мы вдруг услышали из-за наших спин хрипловатый голос:

– Я тоже хочу попробовать!

Это оказалась Светлана.

– Попробуй, дочка, – сказала хозяйка и подала ей топор. – И хорошо: тоненьких мне наделаешь – растапливать. Только не утомись: поколи немножко – и будет.

Я поглядывал на Светлану: видно было, что, хотя топор она раньше держала в руках, сноровка её всё же была далеко не мужская. Иногда Светлана садилась на лавочку и наблюдала, как мы с Антоном работаем. Тогда мне казалось, что он запрашивает перекуры реже обычного, а мне они как будто не надобились вообще.

Светлана сидела, молчала, и, хотя я уже сознавал, что попадаю в поле её зрения только попутным образом, всё равно сладостно было под её взглядом пронести по желтоватому от вечернего солнышка и прохладному воздуху маленький разрушающий кусок железа, а затем услышать гром разрушающегося огромного кругляка.

Когда мы закончили, хозяйка дала Никицкому десять рублей.

Он посмотрел на часы и сказал:

– Магазин ещё не закрылся. Света, мы сейчас с Севой купим кое-чего и зайдём за вами. Надо же для вас отвальную сделать.

– Хлеба не забудьте, – ответила Светлана.

– В магазине тут есть две превосходные вещи, – осведомлял меня Антон дорогой, – «Чайная» наливка и шоколад «Пикантный». Ты увидишь, как это хорошо: вечером, у огня, пить чайную наливку и закусывать пикантным шоколадом.

В магазине мы купили три полулитровые бутылки наливки тёмно-коричневого цвета, три плитки шоколада, чай и сахар. Хлеба, который оказался здесь серым – душистым и мягким, – мы тоже не забыли.

Рядом с маленьким домиком продовольственного магазина стоял ещё маленький домик магазина «Книги».

– Зайдём на минутку? – предложил я.

Едва мы огляделись внутри, как Антон вскричал:

– Смотри! Пикуль! «Моонзунд». Вот будет здорово, если написано так же, как «Пером и шпагой»! В таком захолустье и ищи литературу!

Он взял две книги «Моонзунда» и спросил:

– Читал ты Пикуля?

Я ответил: «Нет» – и подумал, что неплохо бы и мне ознакомиться с сочинениями этого писателя, но, может быть, из-за того что мой одноклассник Митя Быстрин Пикуля никогда не упоминал и не поставил его своей рукой на мою воображаемую полку, совсем не ощутил в себе для этого охоты.

Мы зашли к себе, где Антон оставил книги и взял гитару, а затем – к девушкам.

Уже в сумерках, насобирав под луной и звёздами сучьев, мы разожгли костёр на пригорке рядышком с селом. Столом нам послужила глыба, состав которой по недостатку света невозможно было определить. Среди крупных изломов её поверхности ёмкость с жидкостью надо было устанавливать осторожно.