В годы расцвета зрелого социализма, тогда, когда приметно уже начинало сдавать здоровье Генерального Секретаря ЦК КПСС Леонида Ильича Брежнева, мы с Антоном Никицким учились в одной группе на геологоразведочном факультете Ленинградского Горного института.

В течение первых двух курсов мы друг друга мало замечали. Слегка одутловатое лицо Никицкого напоминало мне расплывчатые лики мужчин роящихся вокруг пивных ларьков. Так же, как у многих из этих людей, и у него под глазами никогда не рассасывались синеватые мешки. Приготовляясь к усилию слова, его пухлые губы имели обыкновение слегка подрагивать, а приветственная улыбка из них делалась, пожалуй что, и охотная, но усталая – и не рассеивала сонного выражения его серых немного выпуклых глаз. Никицкий был на несколько лет старше меня. Он поступил в институт с подготовительного отделения, отслужив до этого в армии и отработав год на металлообрабатывающем заводе. Пытался там – как выражался – вытачивать замки. Таких заводских у нас было шестеро, и все имели сонный вид: как будто не отошли ещё от ночных смен и, может быть, даже от караулов. На утренних лекциях эти старшие нередко впадали в дремоту.

Однажды преподаватель в наказание за это велел Никицкому выйти в коридор и предложил вдогонку:

– Если не знаете, посмотрите в словаре, чем отличается аудитория от дортуара.

Бывшие производственники, подзабывшие школьную программу и поотвыкшие от умственного труда, делились на два рода. Принадлежавшие к первому были намерены выучиться во что бы то ни стало и до позднего вечера разбирались в лекции, которую законспектировали днём. Они сидели на занятиях с полувнимательным-полусонным выражением на лице, а потом задавали преподавателю много вопросов, не заботясь о том, что подумают о быстроте их соображения свежие выпускники школ. Те, что относились ко второму роду, войдя во вкус студенческой вольницы, почти не занимались и продлевали далеко за полночь песни и вино, после чего не на всякой лекции их было видно, а когда было видно, не слышно было от них вопросов.

Никицкого справедливо было отнести к тем, кто занимался мало, однако, из них он оказался единственным, кого к концу второго курса не отчислили из института за неуспеваемость. Каким-то образом, то и дело переписывая двоечные контрольные, пересдавая зачёты и экзамены, всё-таки дотянул Антон до диплома.

Выслушивая студента, экзаменатор зачастую листает его зачётную книжку. Один делает это, по-видимому, машинально, другой опускает в неё целиком нос, для того чтобы проведать, что ему досталась за птица. Так или иначе, если из книжки строем глядят пятёрки, а ответ до «отлично» не дотягивает, преподаватель делается не совсем уверенным в себе и старается подравняться с коллегами с помощью дополнительных вопросов, может быть, не самых сложных. Если же зачётка пестрит тройками, а достоинство ответа колеблется между «удовлетворительно» и «хорошо», то дополнительные вопросы, может быть, не самые лёгкие, позволяют ему присоединиться к коллегам и в этом случае. Таким образом, начавши с троек, Никицкий уже не выбирался из них никогда.

Однажды – это был уже пятый курс – один подполковник военной кафедры, просматривая во время экзамена зачётку Никицкого, возопил:

– Одни тройки! Это ж надо – в целой книжке хоть бы одна четвёрка!

Полковник и минуту, и другую всё качал головой: «Впервые такое встречаю!», – а студенты не подавали виду, что его слышат. И всё-таки каждый из них, мне кажется, подумал то же, что и я: «Хорошо, что в моей зачётке стоят разнообразные отметки». Я взглянул на Антона и подумал ещё, что, наверное, не только военным хитростям для поражения живой силы обучают офицеров в училищах, но и военному простодушию.

Какой предмет ни возьми, Никицкий отвечая на вопрос преподавателя почти всегда мямлил. Должно быть, и это способствовало тому, что на первых порах нашего знакомства Антон не вызывал у меня любопытства. Между тем спустя небольшой срок после начала учёбы, когда студенты друг с другом перезнакомились, я увидел, что он бывает ещё каким весельчаком. Это во время учебных пар он имел вид невыспавшегося пришельца, а в перерывах шутил с кем попало и смеялся свойственным ему особенным образом: сперва как будто сдерживался, а потом, когда смех до отказа заполнял его грудь, не выдерживал и выпускал его с треском, похожим на тот, что лопаясь издаёт детский воздушный шар. Вместе с тем, как ошибочно было принять за чистую монету внешнюю скучность Никицкого, так напрасно было положившись на его весёлую сообщительность надеяться скоро записаться к нему в друзья. Наведываясь изредка в общежитие, где он жил (родом он был с Кольского полуострова), я почти всегда встречал Антона в общительном и смешливом расположении духа и при этом чувствовал, что нахожусь по ту сторону незримо очерченной им вокруг себя среди людей границы. Внутри неё были свои, с ними он был беспечен, с остальными – настороже. Я мог посмеяться шутке, сказанной в компании Никицким, но – не обмануться мыслью, будто стою не последним в ряду тех, для кого он её предназначал.

Наверняка разминулись бы мы с Никицким в жизни так же благополучно и беспечально, как это со многими однокурсниками у меня получилось, если бы однажды перед нами, как священные высоты, не встало Вершино-Рыбное.

Об этом селе мне было предвестие. Как-то, когда мы учились на втором курсе, у нас был субботник на стройке, которая велась во внутреннем дворе института. Мы передавали друг другу по цепочке кирпичи. Антон встал вслед за мной – преднамеренно на таком расстоянии, что я должен был их ему кидать. Он брал кирпич из воздуха, ухарски, делая дугу, переводил его по другую сторону от себя и опять пускал в воздух, так как от следующего в цепи тоже держался подальше. Упражнения эти давались ему легко, видно было, что в запасе у него имеются ещё и сила, и быстрота.

Я томился каждой минутой однообразного труда – однокурсник мой не переставал получать удовольствие от цирковых манёвров. Может быть, тогда я впервые и ощутил одно из различий, существовавших между Антоном и мною: он наслаждался творческим участием в жизни, а я – созерцанием её тщеты.

То ли Антон чуть-чуть отвлёкся, то ли моя рука неправильно пошла – только один из кирпичей ему удалось поймать уже у щиколотки. Антон глянул на меня снизу и улыбнулся – кажется, впервые именно мне. Тот нечаянно уцелевший кирпич – он, наверное, и пошёл закладным камнем под будущую нашу нечаянную деревянную вершино-рыбнинскую избу.

По окончании третьего курса мы попали вместе на практику в Красноярскую геолого-поисковую экспедицию. Я вылетел в Красноярск несколькими днями позже Никицкого. До Вершино-Рыбного, где располагалась база партии, от Красноярска – двести километров на юго-восток, но сначала мы с шофёром по имени Валера, встретившим меня в аэропорту, на автомобиле ГАЗ-66 поехали на север, к Енисейскому кряжу, на реку Сухой Пит. Туда, в один из трёх отрядов партии, надо было доставить палатки, спальные мешки, ящики с консервами и несколько звеньев для вездеходной гусеницы. Мой прилёт пришёлся кстати, для того чтобы Валере не проделывать многовёрстного пути одному.

Если тебя везёт говорливый опытный шофёр, то лучшего везения нельзя и вообразить. Три текучих стихии доставляют тебе тогда равное удовольствие: плавно расступающийся и исчезающий позади пейзаж, мерная незапоминающаяся речь и гладкий, почти бесследный ток твоих собственных мыслей. Изредка лишь взволнует тебя какое-нибудь чудо – вроде девушки на огороде или собаки с калеченой лапой – или заставит тебя обернуться в сторону шофёра какой-нибудь уловленный в его речи смысл, – и продолжит стелиться тебе навстречу неизведанная земля со своим в доску названием Сибирь.

Вечером полнотелый, со слегка наклонённым вниз кончиком носа Валера остановил машину возле одного из редких придорожных магазинов.