Я возражал:
– По-моему, у тебя для своей несерьёзности слишком простое объяснение. Несерьёзное.
– У тебя есть лучше?
– Не знаю, лучше ли, но, мне кажется, ничего не бывает просто так. Раз у тебя не получалось учиться, значит, и не могло получиться.
– Мне это нравится: может, я и не грешник совсем?
– Может, к первому курсу твоя нервная система не отдохнула от армии и от завода – вот и не хватало у тебя сил.
– Нет уж! – восклицал Антон. – Если в твоих словах и есть правда, то не для меня. Если я с ними соглашусь, она исчезнет.
Потом я сказал:
– Вот что я замечал: обычно, когда мужчины говорят, что знают женщин, то имеют в виду, что-то не очень лестное для них. И вид у них всегда такой, как будто они высказывают жестокую правду.
Антон довольно долго думал над ответом и проговорил:
– Надо осторожно выбрать одну, а потом уже с ней не быть осторожным.
Поутру сквозь дрёму я снова слушал в горнице жизнь, стукотню, а потом оказалось, что вставать – тепло. Тётя Маруся затопила для нас печку, оставила ещё не остывшего после дойки молока и ушла.
– Чистое золото, – опять отозвался о ней Антон.
Погода поменялась. Задул холодный ветер, по небу вразнобой бежали серые и сизые облака. Мы с Антоном помогали загружать ЗИЛ-157, на котором уезжали в свой отряд Светлана с Викой. Я взглянул на шофёра: глаза его синими не были.
Несколько человек отъезжающих забрались под тент кузова, разлеглись, накрывшись телогрейками, на мягких вещах, и машина покатилась.
– До осени! – проговорил Антон, и, пока оставался виден для нас грузовик, видны были нам и подруги, беспрерывно машущие руками.
В тот день главный геолог поручил нам прополаскивать от глины и песка ранее побывавшие в деле мешочки для геохимических2 проб. В ручье поблизости от камералки, выбранном для этой работы, была очень холодная вода.
– Может, подождать, когда день будет потеплее? – предложил Никицкий.
– Некогда ждать. Через два дня отбываем. А вы приходите греться.
Мешочкам счёт вёлся на тысячи. Размером с ладонь, они бывали сшиты из лоскутов бязи, сатина, батиста и имели неисчислимые разновидности окраски, так что, запуская руку во вьючную суму, где они были сложены ворохом, ты никогда не знал, какое выйдет оттуда следующее произведение искусства.
Может быть, полторы сотни мешочков оказались вымыты к тому времени, как я сказал:
– Вот она – геология.
– Тебе не нравится?
– Наоборот – чем дальше, тем больше удовольствия получаю. Точно: чувствую себя, как Акакий Акакиевич, только вместо букв – мешочки. Ничего другого и не хочется. Так бы один за другим выворачивал да полоскал весь день, всё лето. А может, и всю жизнь.
– Это ты ещё в армии не был.
Наверное, каждые двадцать минут мы приходили в камералку греть над электрической плиткой свои красные и опухшие руки. До конца дня нами оказалась постиранной приблизительно половина мешочков. Мы густо развешали их на лохматых верёвках, которые нашли натянутыми во дворе камералки. Мешочки то подсыхали на ветерке, то снова промачивались дождём, так что неясно было, чья возьмёт к завтрашнему дню.
По дороге домой Антон сказал:
– Знаешь, какая у тёти Маруси судьба? Муж вернулся с фронта раненый, пожил чуть-чуть и умер. Одна дочь утонула молодая, другая – умерла от энцефалита. Может, одна на миллион – и как раз она. А разве скажешь по Марусе? Вот где дух. Вообще, пожилые женщины лучше молодых.
– То есть как?
– Молодые – не такие добрые. Для того чтобы быть добрыми, им нужно любить. Или иметь расчёт. Никогда не знаешь, где у них кончается чувство и начинается расчёт.
Дома мы застали тётю Марусю. На ней была теперь зелёная вязаная кофта.
– Какие у Вас кофты! – заметил Антон.
– А как же! Ребят молодых жду! Когда вы уезжаете?
– Говорят, послезавтра.
– Помогите старой: столб на заборе прогнил совсем, а новый поставить некому.
– А столб-то есть?
– Бревно у сестры на дворе. Надо отпилить и принести.
Мы попили молока с хлебом, осмотрели никудышный столб, в сестрином дворе распилили бревно и принесли отрез к Марусе.
Пока Никицкий, сидя на нём, закуривал, я сказал:
– Между прочим, не думаю, что вчерашние дрова меньше, чем за двадцать рублей кто-нибудь взялся бы поколоть.
– Возможно.
– И за столбик бы прилично взяли. Наверно, и у Маруси есть расчёты.
– Наверно. Ты хочешь сказать, что женщины всегда остаются молодыми? Но помочь-то надо… Она рассчитывает, что мы ей поможем. В этом её расчёт.
С земляной и плотницкой работой мы провозились до позднего вечера.
– Ну вот, – заключил Антон, когда мы улеглись. – Теперь этот столб будет помогать тёте Марусе жить.
На следующее утро Андрей Петрович велел нам с Никицким осмотреть жестяные печки и подобрать к ним трубы, а также насадить или расклинить молотки и топоры.
– Мы же ещё не домыли мешочки, – возразил Антон.
– Не беспокойтесь: ручьёв будет достаточно и на месте.
Мы прилаживали друг к другу холодные трубы, и от ветра они пели в наших руках, как волшебные дудки. Стоило открыть дверцу печки, как и в печку водворялся протяжный органный звук. Может быть, – думалось мне, – как раз эту музыку – холодов и расставаний – и переложил на гитару Кукин?
Под вечер, точно завершая военно-морской праздник, мы поснимали с канатов трепыхающиеся мешочки, чьи завязки напоминали ленточки от бескозырки, и двор продолжил плескаться на ветру лишь здешней хозяйки наволочками, пододеяльниками и простынями.
Когда полевой скарб был полностью приготовлен, начальник нашего отряда, Леонид, позвал меня и Антона:
– Пойдёмте, оцените общую обстановку.
Леониду было лет тридцать с небольшим. Мягкие светлые волосы его и такие же усы, довольно длинные, имели сероватый оттенок, из-за чего, возможно, с близкого расстояния он казался мне моложавым стариком. Между тем шагов со ста благодаря стройности и ловкости движений, которые его отличали, я мог принять его за хлопца юнее меня.
На камеральном столе Леонид разложил перед нами супрематического вида геологическую карту и негромким голосом стал прояснять для нас геологическое строение района. Свиты3 осадочных пород носили местные названия и чуждой для моего слуха и непролазной для моего воображения совокупностью звуков – вроде «ягкх» – отвлекали меня от естества дела.
Никицкий между тем о чём-то иногда Леонида спрашивал, и всякий раз я сознавал, что точно в этом месте нужны пояснения, чтобы не повредилась логика рассказа. Всякий раз я говорил себе: следующий такой вопрос задам я, но так ни одного и не придумал.
Изредка в горницу вторгался начальник партии Григорий Николаевич Найцев, трескучим голосом обсуждавший с людьми вопросы. Постепенно я разобрался в распределении партийных полномочий. Собственно геологическая часть работы была в ведении главного геолога. Начальник отряда отвечал за всё, что касалось устройства полевой жизни. Снабжением и сношением с другими организациями занимался начальник партии. Это был крупный с крупными чертами лица мужчина лет шестидесяти пяти. В седине его всегда разлохмаченных волос кое-где просматривалась рыжина. Он всегда был готов похохотать – и не думая прикрывать заполненный железными зубами рот.
Под конец нашего урока Найцев возгласил:
– Всё это хорошо – а гитара есть у вас?
– Есть.
– Молодцы! Умеете практику проходить.
Позже мы узнали, причём тут гитара. Приезжая по надобности в наш отряд, Найцев не упускал случая пустить в ход этот инструмент для тех, кто подтянулся к костру – а часто находился и повод для того, чтобы из глубины чьего-то рюкзака вышла на пламя, как просвечивающее насквозь исполинское насекомое, бутылка водки или вина. Григорий Николаевич любил песни о пиратах и, когда пел: «Святая Дева, Южный Крест! Святая Дева, Южный Крест! Святая Дева, Южный Крест и звонкие пиастры!», – я думал: так он же и есть пират! Старый пират! Сидел бы себе дома, в халате, у очага, да потягивал излюбленный ром – так нет же: пристало ему трястись часами по тундрам на вездеходах, таскать грузы, мёрзнуть в палатках, честить комаров, есть гречневую кашу с дымом и нервничать попав на неделового председателя поселкового Совета! Впрочем, Найцев, как никто другой – с помощью раскатистого флибустьерского смеха и прибауток, – умел договориться с местными властями.
