– Думаю, в этом нет никакого смысла. – Шейн почти что с брезгливостью отодвинул от себя стопку бумаг: последние полчаса мы изрисовывали карту Европы линиями срезов в надежде, что получившийся рисунок укажет на потенциальные направления в будущем. – Все равно будем нащупывать эмпирически, когда Анджела махнет платочком.

Анджела платочком не махала, но решала, когда нам выходить охотиться на новые маршруты.

– Даже эмпирический подход можно использовать с умом, – возразила Женевьева, почти не открывая рта. Оскар рисовал ее портрет, и, заметив это, она старалась не шевелиться.

– Зануда.

Шейн откинулся на спинку кресла таким резким движением, что следом я ожидала как минимум закинутых на стол ног. Но нет, мы все здесь были приличные.

– Вы высказали очень интересную теорию, – напомнила Нана, пытаясь вернуть нас к цели собрания. – Если окажется, что по уже обнаруженным срезам можно определять новые возможности, это будет большой прорыв.

Она оглядела всех с такой надеждой, что мне стало ее жаль. Нана старательно исполняла поручение Дмитрия, инициируя такие собрания и пытаясь сподвигнуть нас на исследования наших способностей. И даже через ее непроницаемую маску спокойствия и собранности я видела, с каким трудом ей дается модерирование сборища четверых аморфных, немотивированных и откровенно скучающих людей. Ни жарких дискуссий, ни горячих споров в Большом Кабинете никогда не случалось. Иногда кого-то из нас осеняло очередное предположение о том, как работают пространственные аномалии. Но мы быстро сдувались под натиском кучи противоречивых данных, по которым даже нельзя было сказать, подтверждают они наши идеи или опровергают их. Все неизменно скатывалось в абсурд, полный шуток, смешных лишь в пределах Кабинета. А Шейн вдобавок заводился, злясь из-за потраченного впустую времени.

– Нана, – сказал он, склонив голову набок и применив одну из своих самых подлых в плане очаровательности улыбок. – Давай ты просто отпустишь нас, а наверх передашь, что в ходе исследований мы определили, что метро Варшавы проклято, и это направление стоит забыть навсегда.

Мы с Женевьевой одновременно кашлянули, пряча смешки, столкнулись взглядами – и тут же отвернулись в разные стороны. Оскар тоже оторвался от рисования, хоть его Шейн в свои сложные отношения с Варшавой особо не посвящал. Нана же выглядела так, словно ее маска спокойствия вот-вот треснет, и она расплачется. Я могла представить, что она чувствует: хрупкий контроль над ситуацией выскальзывал из ее пальцев, и очередное собрание грозило перерасти в балаган.

– Сегодня просто неподходящий день для дискуссии, – примирительно сказала я. – Давайте запомним, на чем мы остановились, и продолжим в следующий раз?

Нана посмотрела на меня, как мне показалось, с благодарностью. Мое предложение было ее спасением от необходимости вступать в открытую конфронтацию с Шейном.

– Хорошо. – Она закрыла блокнот и воткнула ручку в спираль. – Я сообщу вам о следующем собрании.

– Ты должен извиниться, – сказала Женевьева Шейну, когда дверь за Наной закрылась. – Ведешь себя с ней, как последний придурок.

– Ничего не могу поделать, – кисло ухмыльнулся Шейн. – У меня очень низкий порог толерантности к бессмыслице, а именно этим мы здесь и занимаемся. Проблема Наны лишь в том, что она понимает это – и все равно притворяется, будто все в порядке…

– Она чуть не расплакалась, – прервала я. – Было бы неплохо включить немного эмпатии. Она всего лишь выполняет поручения Дмитрия.

– Знаешь, кто еще «всего лишь выполнял поручения»? – вспыхнул Шейн. – Надзиратели в гитлеровских концлагерях.

Повисла короткая пауза.

– О господи, – покачала головой Женевьева. – Мы разбудили монстра.

– Не шевелись, пожалуйста, – тихо попросил ее Оскар, штрихуя в своем альбоме с удвоенной скоростью.

В этой компании было легко почувствовать себя пациенткой сумасшедшего дома. Шейн продолжал возмущенно распаляться в никуда, Женевьева лениво уговаривала его успокоиться, стараясь не моргать и держать подбородок достаточно высоко для Оскара. Мое присутствие на этом празднике жизни было необязательным, поэтому я отвернулась к окну и задумалась о своем.

Вскоре после разговора с Наной на лестнице я отправилась в библиотеку и отыскала там сборник сказок Финеаса Гавелла. Глупо, но, прочитав «Последние чудеса», я надеялась наладить с ней контакт. Раз – вы обсуждаете книгу, два – пьете чай на кухне, три – вместе ходите в кино, а потом начинаете дружить. Поначалу простота и гениальность плана не вызывали у меня сомнений.

Сказки были красивыми. В них нашлось место храбрым рыцарям, лесным королевам, лихим преступникам, кровожадным монстрам, пиратам, потомкам богов и чопорным английским леди. Но за несколько прочитанных историй мне не встретилась ни одна со счастливым концом. Сказки Гавелла повествовали о напрасных надеждах, о мечтах, которым не суждено сбыться, об усилиях, потраченных впустую, об ужасах настолько древних и беспощадных, что бесконечное падение в темноте казалось благом в сравнении. И, возможно, я бы не впечатлилась темным мотивом так сильно, если бы вдобавок не обнаружила на форзаце книги надпись, сделанную от руки.

Надпись была на английском, но почерк автора был настолько витиеват, что я едва разобрала слова. А когда разобрала и пережила первую волну мурашек по спине, захлопнула книгу и твердо решила вернуть ее в библиотеку, не дочитывая. А с Наной подружиться на какой-нибудь другой почве.

Надпись гласила: «Самое главное в жизни – вовремя умереть».

Когда хвост поезда скрылся в туннеле, я оказалась напротив буквы Т из выложенного сине-красной плиткой названия станции Ватерлоо. После людных мегаполисов, даже после плотно заселенной Праги, метро Амстердама казалось практически безлюдным.

Добраться из Праги в Амстердам можно было только через стамбульский Тюнель, – точнее, только такой, составной маршрут был в архиве нашего Особняка. Его открыли еще до нас, но последовательность пересадок и смен направления была абсолютно верная. Она позволяла добраться до Ватерлоо всего за сорок минут, без задержек и необходимости менять маршрут на ходу.

Я вышла из метро на оживленную по меркам Амстердама улицу. По нужному мне адресу находился не дорогущий отель, а небольшая кондитерская-кофейня. Это настораживало. Но отступать было некуда. Пестрый ловец ветра беззвучно отплясывал на сквозняке за приоткрытой стеклянной дверью.

Внутри кофейни царила атмосфера непринужденности и уюта, и сразу стало понятно, что улыбчивая женщина за стойкой – это ее хозяйка. Мастерски распознав во мне иностранку, она подозвала меня ближе к витрине, где на платформах неторопливо вращались всевозможные тортики и пирожные.

Зал был совсем крохотным. Трехцветная кошка вертелась между столиками, совершенно равнодушная к содержимому тарелок посетителей, но с удовольствием принимающая почесывания и поглаживания их рук. Я с тоской подумала о нашей гордячке Клео. Пахло свежезаваренным кофе и марципаном.

Может, Анджела давала мне дополнительные инструкции насчет доставки посылки в кондитерскую, а они просто вылетели у меня из головы? Может, в Амстердаме несколько улиц с одинаковыми названиями, и я просто пришла не туда, куда должна была?

– Вам нравится красный бархат? – спросил вдруг мужчина, разглядывавший сладости слева от меня. Его английский был почти без акцента.

– Простите?

Я посмотрела на него. Крупный, возраста Дмитрия, только полностью седой и явно привыкший улыбаться чаще, чем расстраиваться. На носу сидели маленькие круглые очки. На лоб из приглаженной массы волос выбивалась парочка блестящих от геля прядей, – я полагала, это было сделано специально. А еще он носил бакенбарды.

– Торт, – пояснил мужчина с бакенбардами, напоминавший не то Санта-Клауса, не то ошибшегося эпохой джентльмена. – Красный бархат. В этом заведении он самый вкусный во всем Амстердаме.

О кодовых фразах меня совершенно точно никто не предупреждал, но не то интуиция, не то невероятной силы желание быстро найти объяснение происходящим странностям заставила картинку в моей голове сложиться.