Дмитрий множество раз подчеркивал, что выполнение доставки важнее новых срезов, что если курьер и чувствует новую возможность – нужно проигнорировать ее и выполнить задачу. Но я отложила задачу и схватилась за все возможности, до которых могла дотянуться. Я срезала трижды за несколько часов. Возможно, в иной ситуации это означало бы новый личный рекорд, повод для ворчания Шейна. Но в моих обстоятельствах это означало катастрофу.

Чтобы соблюсти одно правило, мне пришлось несколько раз нарушить другое.

Я вернулась на Малостранску поздним вечером. Только оказавшись на улице после душной прохлады метрополитена, я позволила физическим чувствам одержать верх над моральными метаниями. Горло перехватила жажда, все мышцы болезненно заныли, а желудок, казалось, завязался узлом из-за голода. Сколько часов успело пройти с того момента, как я поняла, что за мной следят? Часов пять? Восемь? Если бы только у меня с собой были часы…

Поднимаясь по ступеням к Особняку, я то и дело оглядывалась через плечо – но больше никто за мной не следовал. Внутреннее чутье, так ясно оповестившее меня об опасности в Киеве, мирно дремало, и отчасти мне тоже передалась некоторое спокойствие. Я остановилась, чтобы перевести дух – сегодня ступеней оказалось значительно больше, чем в предыдущие разы. Прага тонула в глубоких сумерках, последние нежные цвета закатного неба растворялись в надвигавшейся ночи. Света в окнах Особняка снаружи не было – но это совершенно не означало, что внутри он не горел. Больше всего на свете мне хотелось пить и спать. Мышцы спины горели. Поврежденное запястье пульсировало все нарастающей болью.

– Все нормально, – сказала я себе с подчеркнутой твердостью. Вера в это охотно уцепилась в благодатную почву моего оптимизма и окрепла.

То, что все не нормально, стало ясно уже у двери. Когда я не смогла поймать дверную ручку. Мои пальцы сомкнулись на ней лишь с четвертой попытки и, от неожиданности даже не удивившись, я дернула ее, открыла дверь и вошла в дом.

Замок тихонько щелкнул за спиной, и я оказалась в просторном холле, плохо освещенном тусклыми лампами в светильниках-канделябрах у самого потолка. Здесь слабо пахло лавандовым средством для мытья пола. Вдалеке слышались чьи-то шаги – возможно, это был Джозеф. Вместо привычного паркета пол покрывал мрамор – светлые и темные квадраты чередовались, как на шахматной доске. Я вздрогнула, увидев край платформы, обрывающийся над рельсами.

Могла я покинуть Особняк нормальной, а вернуться не очень? Неужели испытанный за день стресс свел меня с ума, и именно поэтому мне кажется, что в Особняке есть станция метро?

Я присмотрелась к светильникам – тяжелые, блестящие. Знакомые на вид. Потолок холла загнулся арками, и прямо на глазах на нем начали продавливаться квадраты, придавая ему вид формы для вафель. Я была на этой станции сегодня. Где еще светильники выглядят так, словно их вынесли из императорского дворца под революционный шумок? Московский метрополитен.

Ступеньки под ногами прямо на глазах превращались в эскалатор – я успела забежать на второй этаж прежде, чем он пришел в действие. Пульс участился, стало невыносимо жарко. Я обернулась.

С холлом все было в полном порядке.

Я не помню, как добралась до своей комнаты – и с чего вообще решила, что мне это поможет? Но я не знала более безопасного места, когда мир перед глазами плыл, становясь зыбким и нереальным. Да, Особняк был аномальным: подъем к нему каждый раз насчитывал разное количество ступеней, внутри дом был больше, чем снаружи, и эти сумасшедшие окна с застывшими пузырьками воздуха в стекле, никогда не показывали правды… Особняк был аномальным, и многие вещи здесь меня уже давно не удивляли. Но то, что происходило сейчас, находилось просто за гранью.

Удивительно, не так ли? Моя жизнь была наполнена необъяснимыми чудесами, но стоило чудесам стать чуточку необъяснимее – и я уже готова падать в обморок от ужаса.

– Клара?

Навстречу мне спешил Шейн. Он выглядел взволнованным – я запоздало вспомнила, что отсутствовала в Особняке весь день, и у них не было способа со мной связаться.

– П-привет, – с трудом выдавила я, пытаясь вставить ключ в замочную скважину своей комнаты. Пальцы дрожали, и я уронила связку. Наклонилась. Мой сувенирный брелок из гонконгского метро пропал. Вместо него появился новый… в виде половинки груши.

– О боже, – выпалила я, отчаянно зажмурившись, и со второй попытки все-таки отперев дверь. Я ввалилась в комнату, на ходу сбросила рюкзак и, промахнувшись мимо кровати, оказалась на полу. Я не пыталась открыть глаза.

– Что происходит? – обеспокоенно спросил Шейн где-то рядом, но я уже не слышала.

Глаза были закрыты, но я видела стену своей комнаты. Вернее, я должна была бы видеть ее, пыльно-розовую и гладкую, с репродукцией Ренуара в претенциозной раме. Но невозможность, которую я переживала, была двухуровневой. Через плотно сжатые веки я видела и то, что находилось за стеной: живую изгородь, полукругом огибавшую отключенный фонтанчик с гнилой кашей из дождевой воды и листьев, качели, раскачанные поднявшимся ветром. На очередном взлете качели едва не врезались в меня – я инстинктивно выставила вперед руку и отшатнулась, и только потом поняла, что навредить этот удар мне не смог бы. Я находилась на втором этаже. Меня защищали стены, поспешно возвращавшиеся на места. И качели не раскачивались так высоко.

Вместе со стеной вернулось и окно. Пузырьки в стекле начали увеличиваться, лопаться, закипать, плавиться, стекать вниз, открывая вид не на двор, а в темноту, такую очевидную и бесконечную, что я не выдержала и открыла глаза. Пусть это окажется сном, пусть это окажется сном…

На Шейне, сидящем на коленях рядом со мной, не было лица. Буквально.

Бесформенная масса глины телесного цвета шевелилась, точно под ее слоями копошились черви. Я вновь зажмурилась, ныряя из одного кошмара в другой, и оказалось, что за те секунды, что меня не было, мир под опущенными веками продолжал меняться.

Он поспешно избавлялся от детализации и текстур, чтобы дать дорогу чему-то другому – чему-то безгранично темному и глубокому, затягивающему в эту глубину всех, кто осмелится направить туда свой взгляд. Все мое существо вопило от ужаса в полной уверенности – я не должна это видеть, не должна узнавать, что это такое.

Крик застрял у меня в горле – надо мной пронеслись балки и перекладины, я почувствовала сырость и влагу – и, наконец, уперлась лицом в холодные камни стены, неровные, шершавые и древние.

А потом все резко закончилось.

Зрение вновь работало правильно. Все текстуры и формы вернулись на свои места – и моя комната снова стала просто моей комнатой. Красивая рамка для фотографий стояла на подоконнике, я все никак не могла придумать, какое фото туда поставить. Лимонное дерево грустило по солнцу в своем криво сдвинутом вазоне. Гребцы Ренуара спокойно продолжали свой завтрак в тяжелой позолоченной раме. Я сидела, забившись в угол возле кровати, не смея поверить, что это – чем бы это ни было – закончилось. К склонившемуся надо мной Шейну вернулось его лицо, сейчас кажущееся скорее чужеродным, чем красивым. Одной рукой он поддерживал меня за спину, другой – убирал с моего лица налипшие волосы. Мои щеки были мокрыми. Я что, плакала?

– Шейн…

– Все в порядке, – ласково сказал он, и сковывавший меня ужас проломился под напором благодарности. – Что бы это ни было, кажется, оно закончилось. Ведь так?

Шейн был сам перепуган. Он привык видеть меня другой, вяло отбрыкивающейся на его попытки поругаться, спокойной и не создающей лишнего шума. Залитая слезами и забившаяся в угол собственной комнаты Клара была для него в новинку. Поэтому я оставила его полное надежды «ведь так?» без ответа – откуда мне знать, повторится ли это снова?

Я вытерла лицо рукавом куртки и увидела возвышавшуюся за спиной Шейна Нану. Она смотрела на меня широко распахнутыми глазами и прижимала ко рту ладонь. Но в отличие от Шейна растерянность, читавшаяся на ее лице, не была вызвана неопределенностью. Это выражалось в тончайших оттенках выражения ее скупого на эмоции лица, но каким-то образом я увидела: Нана не испугалась того, что со мной что-то произошло. Она боялась не знать, что ей делать, или неправильно отреагировать на это. Вздрогнув под моим взглядом, Нана протянула мне стакан воды.