Выйдя во двор, я начал свою любимую тему: «Тын, ды-ды-дын, дын!» На шум подтянулись местные пацаны такого же возраста и стали пристраиваться ко мне, марширующему, «в кильватер». Собиралась небольшая армия. После второго круга начали открываться окна и раздались советы, пока достаточно добродушные, пойти погулять в какой-нибудь другой двор. Но мне нельзя было уходить из нашего – так велела бабушка, и пришлось начать третий круг, после которого тон реплик соседей изменился и раздалось первое: «Катитесь к чертовой матери!»

Дабы не потерять свежеобретенного внука, вышел дед, разогнал армию и забрал меня домой от греха подальше. Мои попытки подубасить и дома были быстро пресечены, а барабан спрятан до завтра.

Всю ночь мне снился замечательный сон о том, как я чеканю шаг с потрясающим барабаном на шее. Продрав глаза и наскоро позавтракав, я вымолил – «бабулечка, моя любименькая, ну, пожалуйста, хоть минуточку» – свидание с инструментом. И все началось сначала: часть первая – домашняя, часть вторая – дворовая, ругань, крики, угрозы убийством, арест, тяжелая разлука с любимым жестяным другом.

Следующим утром вышел конфуз: несмотря на съеденную кашу и гору всяческих обещаний, барабан мне так и не выдали, бабушка сказала, что он куда-то пропал. Я перевернул вверх дном всю хозяйскую квартиру, но так и не нашел предмет своего вожделения, чем был искренне поражен: куда он мог подеваться ночью? Тогда еще в голову не приходило, что взрослые могут быть такими коварными даже по отношению к тем, кого, как утверждают, любят.

Хотя и к лучшему, что так вышло. По крайней мере, я не остался маленьким злобным карликом, как у Грасса. Во всяком случае, не карликом.

P. S. А настоящим барабанщиком я все-таки был. Чуть позже – в пионерской дружине.

Лето 1984 года. Практика в украинском Новоднестровске на одноименной ГЭС. Поскольку я был единственным русским из Ленинградского политехнического, выбирать не пришлось, и комната в предоставленной общаге досталась мне на троих с вьетнамцем и доминиканцем. Общаться с ними было трудновато, поэтому я сдружился с неким Женькой из минского политеха, делившим комнату с молчаливым арабом.

Закончился очередной рабочий день, третья по счету пятница в Новоднестровске, скоро собираться домой, а денег в кармане так и не завелось. Коротая вечер за кружкой местного замечательного пива «Ячменный колос», мы пришли к выводу, что неплохо бы подхалтурить и хоть что-то привезти домой. У меня уже была полновесная семья, маленькая дочка, а Женька просто оказался не чужд легкой наживе. Достаточно большой опыт всяческих подработок натолкнул меня на простую и самую реальную мысль: идти на ближайшую железнодорожную станцию и искать халтуру там, где все понятно: круглое – катать, плоское – кидать, отдыхать, пока летит.

Утром в субботу, преисполненные собственной значимости, мы сели в автобус, отправляющийся в Черновцы через Белоусовку, в которой по нашим агентурным данным должен был находиться крупный железнодорожный узел. Расстояние до станции автобус преодолел незаметно, мы даже толком не успели поделить деньги, которые благодаря общему трудолюбию выпадут на нас в ближайшее время золотым дождем.

После непродолжительных поисков «раздающего халтуры» мы нашли вагончик, который надела на себя необъятная женщина, имеющая колоритные усы и зычный голос. Таким, наверное, и должен быть человек, заправляющий всем и вся в своей небольшой вселенной, именуемой «Белоусовка товарная». Уроженка западной Украины генетически не была предрасположена к разговору с москалями, но тем не менее работа есть работа. Осудив нашу внешность, физические кондиции, а также всех наших родных до седьмого колена, она переплюнула через губу: «Он вагон, там залишилося десять тонн борошна, занурте на машину, отримаєте по четвертаку на ніс». Не без усилий удалось понять следующее: «Вон вагон, там осталось десять тонн муки, погрузите на машину, получите по четвертаку на нос».

Мы вышли на улицу, хлопнули по рукам, отметив таким образом свою редкостную удачливость, и направились к вагону, радостно блестя глазами в предвкушении большого куша: двадцать пять рублей – это же две трети месячной стипендии. Фантазия экстраполировала далее, мы перемножали оставшиеся дни практики на двадцать пять, получали огромные, просто фантастические суммы. «Больше на ГЭС ни ногой», – говорил один. «Будем работать здесь, пусть там дураки вкалывают за гроши», – вторил другой.

Да, работа нелегкая, но мы не боимся трудностей, пора уже зарабатывать – не дети. А десять тонн, между тем, поделенные на вес одного мешка, давали, как ни крути, двести мешков или по сто на брата, а в переводе на мешкометры – около тысячи. Для меня – кандидата в мастера по дзюдо – было бы странным усомниться в собственных силах, Женькин же оптимизм был ни на чем не основан, но возможность оперировать огромными цифрами в рублях затмевала физическую немощь.

Не омрачил наше приподнятое настроение и вид огромной груды мешков в темноте дальнего конца пульмановского вагона. Мы лихо вскочили внутрь, перекинули трап на бортовой грузовик, подъехавший задом, и принялись за дело. Я обнял, как ребенка, первый мешок и без особых усилий прошел положенные десять метров до машины. Глаза уже привыкли к темноте вагона, и тут первое сомнение насчет справедливости всех расчетов вкралось в голову: в противоположном углу лежала точно такая же куча мешков! Осталось только успокаивать себя словами Наполеона: «Главное – ввязаться в бой…»

Второй мешок – полет нормальный, я бодр и свеж, пятый – тоже ничего. Здесь возникло второе сомнение в правильности выбора работ: неожиданно оказалось, что работающий на тридцатиградусной жаре человек потеет. А мука – летает. Сложив эти две нехитрые аксиомы, пытливый ум привел к невероятному, но вполне очевидному выводу: мы медленно и верно превращаемся в огромные человекообразные пельмени. Что было поначалу жутко смешно, а потом стало несколько беспокоить.

На десятом мешке начали свою разрушительную деятельность межличностные трения и мысли о социальной справедливости. Это у меня мешок был десятый, а у Женьки – восьмой, причем его он уже тащил по полу волоком, что давало возможность проанализировать последующую удручающую динамику разгрузочных работ. После перекура пришли к выводу о том, что логичнее будет носить мешки вдвоем, взявшись за «уши» с разных сторон. Дело пошло веселее, и некоторое время мы даже по-прежнему беззаботно шутили. Но недолго.

Перекуривать хотелось все чаще и чаще, а слой теста на нас становился все толще и гуще, начиная схватываться и трескаться на сгибах, что периодически приводило к неконтролируемым приступам смеха, теперь уже истерического. Через некоторое время мы окончательно стали похожи на забинтованных человечков с эмблемы фирмы «Мишлен». Оптимизм давно угас, дело клонилось к вечеру, а у нас только что закончилась куча мешков с одной стороны вагона. Перерывы приходилось делать не только для восстановления тающих сил, но и для разлепливания постоянно склеивающихся тестом глаз. А силы у меня стали таять в два раза быстрее, так как Женька уже перестал держать свой край мешка, а просто за него держался.

Двухсотый мешок мы доволокли до машины в кромешной тьме, едва ли не на карачках, и вместо радостных возгласов смогли лишь издать какой-то звериный звук, напоминающий брачный рев марала, как говорил Бендер. В течение ближайшего часа мы молча и неподвижно сидели прямо в насыпавшейся на пол муке, со вставленными нам в скрюченные пальцы четвертаками давно ушедшей домой начальницей станции. Наш анабиоз продолжался бы бесконечно, но пришел какой-то мужик закрывать вагон и выгнал нас прочь.

Автобусы давно перестали ходить, и нам предстояло осилить пешком обратный путь до общежития – теперь уже немыслимые десять километров. Запоздавшие попутные машины не только не реагировали на призывы остановиться и подобрать усталых путников, но старались проехать по обочине как можно дальше, сигналя и рискуя свалиться в кювет. Шутка ли – по дороге шли, покачиваясь, два абсолютно белых, как положено, привидения и еще голосовали, как будто разучились перемещаться в пространстве соответствующим их природе образом.