По этот радостный монолог они, наконец, подъехали к металлическим воротам в высокой кирпичной стене, из-за которой выглядывала красная крыша двухэтажного коттеджа. Машина остановилась, но Шаляпин, похоже, этого не заметил, – он все так же сидел, устремив невидящий взгляд сквозь лобовое стекло.
– Приехали, Петр Петрович, – неуверенно напомнил водитель.
Шаляпин слегка вздрогнул, посмотрел на ворота, будто впервые их видя, взялся за ручку дверцы.
– «Помойные коты», говоришь? – задумчиво произнес он. – «Помойные коты» – это хорошо. В понедельник, как обычно.
Он выбрался из машины и тяжелой походкой уставшего человека направился к дому.
– Ужинать будешь? – Наталья вышла в прихожую, очевидно, заметив возвращающегося мужа в окно.
– Нет. В столовке перехватил кое-чего.
Шаляпин поморщился, бросив взгляд на раскрытую дверь комнаты сына, из-за которой доносились скрежет и рев тяжелого рока.
– Скажи, чтобы потише сделал. Я у себя. Устал сегодня, пойду, полежу.
Войдя в свою комнату, он подошел к большому письменному столу, расстегнул молнию кожаной папки и небрежно вывалил из нее солидную кипу бумаг. Не садясь в кресло, стал задумчиво перебирать рассыпавшиеся по поверхности стола листки, одни сразу откладывая в сторону, другие разглядывая по несколько секунд. Потом вдруг одним резким движением, будто сметая со своего пути ненавистную преграду, сбросил всю бумагу на ковер и, очевидно, не до конца выплеснув этим действием накопившееся раздражение, схватил пустую папку и с силой швырнул ее в угол комнаты.
– Твари! – с усталой злобой выдохнул Шаляпин, опускаясь на стоящий рядом со столом широкий диван.
Никогда и ничего не боявшийся, привыкший спокойно встречать любые возникающие проблемы, всегда веривший в свою мудрую хладнокровность, расчетливость и умение выходить чистым из самых деликатных ситуаций, сейчас, впервые с момента назначения начальником Шмаровской колонии Петр Шаляпин испытывал страх. Это не было опасением за то, насколько гладко пройдет намеченный побег Копченого и какие последствия ждут его, Шаляпина, в случае неудачи; это не были волнения перед неизбежной проверкой колонии, способной обнаружить хвосты поспешно свернутого «бизнеса». Это был вполне осязаемый страх за свое будущее, материализовавшийся сегодня в виде все того же щуплого мужичка Вовы, позвонившего на мобильный и пригласившего на короткую встречу «для уточнения некоторых деталей нашего предпраздничного мероприятия».
Они встретились в небольшом, сумрачном даже в разгар дня зале неприметной пивной, расположенной на одной из узких улочек Зековки и предназначавшейся для нехитрого досуга местного контингента. Всем своим видом демонстрируя крайнее расположение к собеседнику, Вова мягко попросил рассказать, все ли подготовительные работы удалось завершить, и не требуется ли какая-либо помощь. Когда Шаляпин, заметно нервничая от опасения быть узнанным в столь сомнительной обстановке кем-нибудь из своих бывших подопечных, рассказал («отчитался», как он позже со злостью определил свое поведение) о проделанной работе, Вова удовлетворенно покивал головой, потом поднял на собеседника добродушный взгляд и с заботой в голосе проговорил:
– А что же это вы, Петр Петрович, дела свои, ловко придуманные, да на широкую ногу поставленные свернуть решили так скоропостижно? И дела, ведь – загляденье просто! Поди, не один год трудов тяжких дела такие стоят? Может, шмона испугались? Так я вас успокою: думается мне, шибко шмонать вас за Копченого не станут, пожурят, конечно – не без этого, – да на том все и закончится. Или, может, грешным делом, на покой собрались? Так это вы бросьте, об отдыхе заслуженном нам всем еще и мечтать не приходится. У нас с вами, Петр Петрович, много дел добрых впереди. Вот сейчас Сашу на волю проводим с Божьей помощью и новая просьбочка к вам будет. Ерундовая совсем. Человечка одного из подопечных ваших в ШИЗО нужно будет определить на время. Узнал он лишнего, стал людей хороших зазря беспокоить, так в ШИЗО его ждут уже, там сподручней беседы душевные вести, глядишь, и совсем отучится слова ненужные говорить. И на библиотеку не ставьте пока никого, Сашино место пустовать долго не будет – надо же кому-то помогать вам порядок на зоне держать, скоро замена достойная прибудет. Видите, сколько работы впереди, а вы – дела сворачивать, людей, что верой и правдой вам служат без куска хлеба оставлять. Не хорошо. Так что, Петр Петрович, вы не огорчайте нас, не спешите покинуть. Домик у вас такой симпатичный, семья – любому на зависть, живи да радуйся.
Первой реакцией Шаляпина на этот разговор стала злость. Злость не на тех, кто послал к нему Вову, а на себя, на свою жадность, не позволившую остановиться тогда, когда этого настойчиво требовали чутье, разум и жизненный опыт. Ведь еще несколько лет назад интуиция и осторожность стали настойчиво шептать опьяненному огромными доходами сознанию: времена, когда начальник колонии строго режима мог спокойно проживать в доме, стоимостью в двадцать его годовых окладов и не опасаться нескромных вопросов, а вся жизнь по ту сторону колючей проволоки строиться по его, начальника, безраздельной воле, медленно, но верно уходят в прошлое. И все эти годы он чувствовал, что пора заканчивать, подавать в отставку и ложиться на дно – давно подготовленное, вполне комфортное и до конца жизни благоустроенное дно. Но количество заказов для «колл-центра» росло, увеличивались производственные мощности колонии, а значит, шли в гору и доходы от двойной бухгалтерии, и казалось: вот, еще немного, пусть Санька хоть начальную школу здесь закончит, и еще чуть-чуть, пока не достроится усадьба на Волге, а потом – для хорошего бизнеса еще бы малость поднакопить. А когда появился Вова и предложил хорошие деньги за совершенно пустяковые услуги – создать условия для Копченого и оградить его от любых проблем с администрацией, Шаляпин дал себе еще два-три года на безупречную службу, по прошествии которых он уже точно уйдет на покой. Расплата за жадность и нерешительность настигла внезапно и оказалась предельно жесткой: сначала организация побега, отказаться от которой было бы немыслимо, и тут же, финальным аккордом – сегодняшний разговор с Вовой. Шаляпину недвусмысленно дали понять, что отпускать его на вольные хлеба никто не собирается, и что он вступил в сделку, не предусматривающую одностороннего отказа от своих обязательств.
Злость стала лишь первой, спонтанной реакцией на случившиеся, вслед за ней пришел страх. Продолжать «бизнес» стало слишком опасно – подобные проекты так долго не живут, зато всегда оставляют за собой множество длинных хвостов, при попытке внезапно исчезнуть Вовины приятели, имеющие на «прикормленного ими мента» большие виды, достанут из любой щели и накажут так, что лучше об этом не думать, а остаться на должности, честно отрабатывая гонорары, почти наверняка означает скорый переезд по другую сторону колючей проволоки.
В дверь деликатно постучали. Шаляпин раздраженно посмотрел на грациозно вплывающую в комнату жену Наталью
– Петя, я понимаю, что ты устал, но ты просто обязан меня выслушать, поскольку речь пойдет о твоем сыне, – произнесла она с подчеркнутым трагизмом, словно начинающая актриса провинциального театра.
Неслышно ступая по мягкому ковру, она проследовала к стоящему напротив дивана креслу, опустилась на самый краешек, сохраняя идеальную осанку и сложив руки на коленях.
– Петя, с мальчиком нужно что-то делать. Я очень обеспокоена тем, что процесс формирования его личности развивается в крайне нежелательном направлении, и ты должен употребить весь свой отцовский авторитет, чтобы Саша осознал, какое поведение предписывает ему социальный статус родителей и какие надежды мы на него возлагаем.
«Господи, откуда это у нее? – подумал Шаляпин, с тоской глядя на супругу. – Откуда жеманство, приторные манеры, театральные фразы? Какая неумолимая сила способна превратить шуструю и смешливую девчонку-пацанку, вышедшую замуж за молодого лейтенанта – выпускника училища внутренних войск, радостно обустраивающую нехитрый быт в офицерском общежитии и взахлеб пересказывающую соседские новости, в эту чопорную надменную даму, озабоченную внешними атрибутами своего благополучия? Даже поведение собственного сына она рассматривает глазами придуманного ей «общества». Когда это началось? Неужели с появлением первых настоящих денег, с первого хорошего дома, с первых поездок на дорогие курорты, с первой иномарки? Сначала – повелительный тон в общении с официантами в ресторанах и появившейся в доме прислугой, потом – холодное пренебрежение ко вчерашним хорошим знакомым, оказавшимся вдруг «людьми не нашего круга».
