— Бывает. Большую часть времени, — он потянулся к ее руке и, нежно коснувшись ее, они переплели пальцы, — Но не сейчас.
Они так и лежат. Не решаются посмотреть друг на друга. Так они успокаивают друг друга, ведь они все еще здесь, все еще вместе. И это все, что у них есть.
/
Когда мать била его, он думал о Вайолет. Он думал о цветах, разбросанных как на поляне, по платью, о ее свитерах, которое были похожи на свитера из гардероба ее покойного дедушки. Он вспоминал, как она слушает музыку, такая умная, уверенная и открытая. Он представлял, что она чувствует, когда целует его, такая уязвимая, мягкая и светлая.
Она удерживала его от убийства Констанс, ему постоянно хотелось взять кухонный нож и воткнуть его в ее сердце, а потом наблюдать, как кровь медленно обагряет деревянные половицы. Пусть старая горничная будет отмывать все вокруг, и затем, может быть, сделает ему чашечку чая, после чего примется отскребать кишки женщины, которую ему было тошно называть собственной матерью. Только мысль о ней или о ее обещании, что она будет его где-нибудь ждать; ласковым голосом заманивать в подвал или ляжет на смятых простынях и будет тихо слушать его музыку или, расслабившись, читать его книги или даже лучше, сгорать от желания поцеловать его до тех пор, пока его мысли не рассеялись в забвении, пальцы не сжались в кулаки, охватываемые желанием убивать.
Он рассказывал доктору Хармону об этих мыслях. И о своих снах, которые были такими яркими, как будто фильмы. Он говорил психиатру как ему снится женщина, которая оплакивает свое дитя, ласково поглаживая его голову и прижимая к груди. Как ему снится девушка, поднимающаяся из ванны, окровавленная и готовая мстить. Как ему снится Черный Георгин, порхающая вокруг врача и интересующаяся, когда тот сможет принять свою следующую жертву, о, Боже! Конечно же, я имела ввиду пациентку, сэр! Ему снится, что он лунатик и вдруг приходит в сознание в подвале или на чердаке, с полуоткрытым ртом, будто что-то не успел договорить или как его руки хватаются за что-то, чего на самом деле нет.
Иногда горничная наблюдала за ним помутневшим серым глазом возвращала его обратно в постель, провожая неодобрительным взглядом. Он никогда не чувствовал себя комфортно, если только это была не одна из тех ночей, когда Вайолет ждала его, грея кровать. Она смотрела на него с какой-то жалостью, но он не мог найти для нее причину. Она обвивала руками его талию, и он засыпал, прижимаясь спиной к ее груди.
С одной стороны он ей верил, с другой — нет.
Он хотел доверять ей, ища причину ее словам, к примеру хотя бы, что она хотела его напугать. Он жил в Доме Убийств, конечно, он знал. Его всегда привлекало такое жутковатое дерьмо, еще с тех пор, когда по вечерам он был занят забиванием, а дети в школе пытались найти новые способы остроумного оскорбления его одежды или статуса в целом.
Но он не мог игнорировать тот факт, что в буквальном смысле чувствовал, как что-то перетягивало его душу на мрачную сторону, тьма или дьявол, или во что люди верят в эти дни. Он чувствовал, как дом разговаривает с ним, манит его, обманывая теми вещами, какие ему хотелось услышать.
И этим он делился с доктором Хармоном. Он бежал к своему маленькому милому терапевту и изливал ему душу, чтобы не держать этот гной у себя в груди, потому что в редкие дни, когда Вайолет не приходила к нему по ночам, он копался у себя в голове. Когда ее не было рядом, он не мог себя удержать. Он хотел рассказать, что без нее, его разум разрушается, там, где не было ее, не было и здравомыслия. Его голова погружается на шесть футов под землю, туда, где ад, там, где демоны нашептывают ему своими огненными языками вещи, которые он должен сделать, за которые ему будет стыдно.
Он любил кровь. Жаждал ее. Ее вкус, консистенцию, цвет, да и вообще само понятие о ней. Когда он говорил это доктору Хармону, это помогало, успокаиваело его дыхание. Если хороший врач не смог справиться с парочкой страшных мыслей, то собственные больные видения Тейта просто сослужили бы хорошую службу. Он просто помогал своему терапевту совершенствоваться в своей специальности.
Единственная вещь, которой он не делился с доктором — это Эдди. Не имеет значения почему, она все еще оставалась его старшей сестрой. Даже с синдромом Дауна и тем, что мать с каждой минутой ухудшала ее состояние, обращаясь с ней как с животным, но она была умнее любого Лэнгдона, и он уважал ее за это.
Он по-прежнему хотел защищать ее. И он хотел убить ублюдков, что посмели притронуться к ней.
Его мать больная женщина. Она жестокая и сильная; с южным акцентом, который может запугать самого закоренелого байкера; а еще нет никаких сомнений в том, что она трахает ему мозги, по сути, это она виновата в том, что он сам почти как дьявол. Его мать постоянно с кем-то встречается, с тех самых пор, когда отец ушел от них, когда маленькому Тейту было шесть, так никогда и не вернувшись за ним. Мужчина, которого она приводила в дом, один раз избил Тейта. Когда-то давно ее это заботило и она призвала полицию, но лишь для того, чтобы отстоять свой авторитет. Но после этого все закончилось, и она снова и снова водила к себе мужчин и на следующее утро уже ничего не помнила, ведь постоянно в стельку напивалась. В конце концов, ее мечты об идеальной жизни и успешной карьере сменились на реальность — убийства и похороны.
Со временем Тейт смирился, потому что вырос, а Эдди просто приняла это как должное. Он хотел обвинить во всем свою мать, но его не покидало ужасное чувство того, что он не мог защитить сестру. Возможно, если бы его мать позволяла верить Эдди, что она красивая девочка, хоть что-то бы изменилось в их отношениях или бы когда перестала приглашать в дом ублюдков с садистскими наклонностями…, а может ситуация поменялась, если бы он боролся за сестру, вынося все обвинения матери, может, даже как-то помог, но он позволил находить ей утешение в бутылке вина и одиночестве. Его старшая сестра уже давно сбежала из дома, он тогда был еще совсем маленьким, так что время истерло в его памяти ее портрет. Он хотел ее ненавидеть, но не мог винить за то, что было у Лэнгдонов. И теперь, когда Бо внезапно пропал (еще один из грехов Тейта), ему оставалось смириться с тем фактом, что это была вина его трусости.
Это единственная вещь, которую он не открывал доктору. Он запирал ее на ключ, и тьма это знала. Тьма успокаивала и бороздила его мысли, укрывая их, пока в один прекрасный момент она не позволит им выйти наружу.
Они превращают его в душевнобольного. Бывает, он просыпается во дворе дома, покрытый грязью и кровью, которая даже не принадлежит ему. По соседству частенько пропадают животные, а на лопатах остается свежая почва. В глубине души он знает, что в аду для него уже припасено местечко.
Такие мысли вызывают у него рвоту, такие мысли стучат по стенкам его черепа. Его характер, как тонкая ниточка, на которой он пытается балансировать и когда у него не получается, он срывается на Эдли, которая появляется перед ним с множеством синяков, оставленных их матерью. В эти моменты он бывает так зол, что достает бритву и начинает резать все тело, любое место кожи, какое только находит оголенным, будь то запястья, локти, в ход шли даже бедра или костяшки, торчащие на лодыжке. Всегда, когда лезвие входит глубоко, из раны течет темно-бордовая жидкость, превращающая ванну в место несуществующего преступления, ведь он всегда остается в живых. Ведь он еще не готов отпустить Вайолет.
Резать ведь так легко. Да и к тому же, это самый простой способ избавиться от моральной боли, которая постепенно перетекает в физическую. Ведь намного легче иметь дело с чем-то осязаемым, с чем-то рациональным, чем смириться с чувствами, от которых у тебя мозги съезжают с катушек.
Но потом тебе приходится трудно. Настает самая сложная часть. Лезть в душ и смывать с себя запекшуюся кровь, при этом осознавая, что ничуть не стал чище и невинней, ты все также грязен и проклят. Все дерьмо мира впитывается в тебя, снаружи, внутри. Ты поддаешься. Сдайся ей. Тьма примет тебя. По-крайней мере, с бритвой ты чувствуешь опустошение и больше ничего, ты словно заснул, только струи горячего душа бьют по открытым ранам и причиняют тебе новую боль, которая открывает тебе на все глаза.
