Не все помнил Лукьян Степанович: порою во время торжества великого забывался он и, почитай, ничего не видел… Но все-таки проходило перед памятью его торжество недавнее…
Вот едут нареченные жених и невеста во храм…
Государь и государыня, держась за руку, пошли сенями да лестницею, что у Грановитой палаты, где ожидали их аргамак для царя и сани для царицы. Весь их путь до саней устилали стряпчие червчатым атласом. Аргамака держал под-уздцы ясельничий Богдан Матвеевич Глебов, а на нем до прихода государева сидел конюший, князь Борис Михайлович Лыков. Точно так же, дожидаясь царевны, сидел заместитель и в ее санях. Богдан Глебов подвел государю коня, с которого соскочил конюший, и государь ехал к Пречистой Богородице площадью, а перед ним верхами 40 человек поезжан — стольников и дворян. Из дворян в поезде были пятеро. А за ними ехали дружки и тысяцкой совсем перед государем сбоку. Борис Лыков и ясельничий Богдан Глебов шли пешими подле коня государя. За государем в больших санях, обитых золотыми атласами, следовала царевна; подушки в санях были из малинового турецкого атласа с золотыми по нем травами с белыми, зелеными и лазоревыми кубиками, ценностью в 100 руб., одних соболей на обивку пошло на 1145 руб. Против государыни, которая была завешена покрывалом, сидели четыре свахи. За санями шел окольничий князь Григорий Константинович Волконской, дьяк Иван Болотников да дворян московских сверстных 23 человека и шесть Стрешневых, все родичи царицыны: Сергей Степанович, ее родной дядя по отцу, Илья Афанасьевич, двоюродный брат ее отца, Матвей Федорович. Максим Федорович, Степан Федорович, Иван Филиппович. А с ними для береженый чтоб никто меж государя и государыни путь не проходил, шли царицыны дети боярские 20 человек…
Даже теперь, когда припоминал Лукьян Степанович все пышное торжество свадьбы царской, рябило у него в глазах: столько знатных бояр, князей и других царедворцев видел он, что и не мог перечесть всех…
Встал со скамьи Лукьян Степанович, прошелся по горнице, помолился перед святыми иконами, в опочивальню пошел…
Последнее слово Лукьяна Степановича, когда засыпал он, было:
— На все Твоя воля, Господи!
Как-то раз приехала царица Евдокия Лукьяновна к своему батюшке Лукьяну Степановичу — навестить его. Не приготовил Лукьян Степанович трапезы пышной для царицы. Другой привет вымыслил старик для своей дочери-царицы. Другой дар принес он ей…
Так рассказывает об этом предание:
Лукьян Степанович принес царице в дар небольшой старый ларец и просил ее принять его в залог любви родительской. Когда царица приняла его в руки, Лукьян Степанович открыл его и вынул оттуда суровый холстинный кафтан, сотканный руками ее матери, в котором он пахал землю, когда пришла весть об ее избрании в царицы, и полотенце, которым утирался, когда работал в поте лица своего. Он еще прибавил, что в этом малом ларце заключалось все приданое ее матери. Он просил навсегда беречь этот ларец и помнить, чья она дочь и в какой бедности родилась: «ибо эти мысли более и более соединят тебя с человечеством: чем чаще ты будешь сии дары вспоминать, тем скорее соделаешься матерью народа».
— Господь Бог порукою тебе в том, что дочь твоя пребудет всегда достойною любви твоей и благословения, — отвечала царица.
Сам Лукьян Степанович хранил в пожалованном ему царем доме свои хлебопашеские орудия и на почетном месте разостлал старый ковер, доставшийся ему в наследство от отца. Самым приближенным к нему человеком из прислуги остался его деревенский сотрудник и слуга. В старом кожаном своем молитвеннике, где его рукою были написаны утренние и вечерние молитвы, он приписал в конце:
«Лукьян, помни, что ты был»…
ЖЕЛТОВОДСКАЯ ОБИТЕЛЬ
I
Атаман Нечай
В царствование Алексея Михайловича на горном высоком берегу Волги стоял людный городок Лысков, близко по соседству с городом Козьмодемьянском. Верстах в трех-четырех около Лыскова стоял еще городок Мурашкин, а напротив этих городков, на луговом волжском берегу, виднелась Желтоводская Макарьевская обитель[1]. Знали про древний монастырь Желтоводский по всему Поволжью, что был он «государевым богомольем», что туда часто приезжал помолиться на досуге от дел государских царь Алексей Михайлович.
Осенью 1670 года по всему нижегородскому краю было неспокойно.
В ту пору Стенька Разин, разбойничий атаман, дошел до самого Симбирска. Похвалялся он, что дойдет и до Москвы. И рассылал он по всему Поволжью ватаги разбойничьи.
Много было у него подручных атаманов, много было голодной черни, которая только и жила грабежом да разбоем.
В один из сентябрьских дождливых дней в городках Лыскове и Мурашкине было великое смятение. Купцы крепко-накрепко заколотили лавки и сами попрятались, а черный люд валом валил на волжский берег встречать стенькиных слуг.
Всего больше смуты и шуму было в городке Мурашкине. Везде блестели топоры да копья, везде виднелись какие-то чужие рослые молодцы в казацких шапках; молодцы громко горланили, собирая толпу народа.
Молодой купецкий сын Нелюб Морнеев вышел из этот шум из дому. Нелюб был парень нетрусливого десятка, да к тому же старик-отец велел узнать, что творится на улице. Заткнул он за пояс острый нож, лихому человеку на острастку, и пошел, не торопясь, Торговой улицей. Перед запертой церковью, на площади, собрались ватагою посадские, и челядь всякая, и мужики пригородние. Виднелись рваные армяки, бороды всклоченные, дырявые шапки.
Вся толпа гудела, слушая незнакомого казака. А плечистый, рослый казак, забравшись на церковную ограду и лихо заломив набекрень шапку, зычным голосом кричал толпе:
— Поднимайтесь, ребятушки! От самого батюшки атамана Степана Тимофеевича идет к вам сила несметная. Захотел батюшка Степан Тимофеевич оборонить от обидчиков крестьянский люд, — от воевод, от старост губных… Послал своего атамана Нечая. Встречайте, братцы, дорогих гостей! Вон уж с Волги наши лодочки видны. Будет тогда нам вволю погулять-попраздновать!..
Толпа загалдела еще громче, заволновалась.
Затрещали плетни, из которых выламывали колья, заблестели ножи, топоры, послышались удалые песни.
Нелюб стоял в сторонке и с сердцем подергивал себя за русую бородку. Хотел он разбойнику напротив слово молвить, да поостерегся. Толпа сейчас бы всякого супротивника на клочки разорвала. А видел Нелюб, что дело плохо. Если впрямь разбойничья ватага нагрянет, не устоять ни тому, ни другому городу. Знал он тоже, что и их с отцом в конец разорят. Да об этом он не больно печалился, семьи у них никакой не было, жили вдвоем. А жалко было Нелюбу, что столько народу православного на грех пойдет, что кровь людская невинно прольется…
Тем временем казак совсем уже толпу на берег повел, да вдруг спохватился:
— А что, ребятушки, где ваш воевода хоронится? Много ли у него силы?
— Наш воевода, поди, спрятался, — заорал Никитка Шарапов, самый, что ни на есть, пьяница и вор по всему городу.
— Куда ему воевать!.. — загалдела толпа. Да и стрельцов-то у него всего десятка полтора, и все пищали-то у них ржа села.
— Так-то так, ребята, — сказал казак и почесал в затылке, — а все бы надо вашего воеводу наперед извести. Не то придет ему в голову в наши лодки стрелять. Тогда атаман Нечай осерчает, и всем худо придется.
— Дело казак говорит! — закричала толпа. — Извести воеводу, на осину его, старого!
Нелюб, как услыхал про воеводу, сейчас смекнул, что делать. Свернул он в окольный переулочек и, что есть мочи, бегом к воеводскому дому пустился. Жаль было парню степенного да ласкового старика-воеводу Степана Племянникова; хотел он его оповестить.
