ГНЕВ И МИЛОСТЬ

Шел 7032-й год от сотворения мира, 1524-й — от Рождества Христова… Светлый морозный январский полдень царил над Москвою-матушкой, столичным городом великих князей, собирателей и хранителей родимой земли.

Зимнее солнышко хотя не тепло, а ярко поглядывало на кремлевские стены и башни, возведенные еще великим князем Иваном III Васильевичем с помощью искусных мастеров иноземных… Горели золотом купола и кресты великого каменного храма Успения, построенного любимцем Иоанна III венецейским зодчим Аристотелем Фиоравенти, сияли главы Благовещенской церкви… На башнях кремлевских, Фроловской, Боровицкой и других сверкали бердышами очередные стрелецкие караулы… Сыпались холодные, блестящие лучи и на обширный Китай-Город, опоясанный великою Красною стеной, и на Белый-город, которому, кажись, и конца-краю не видно было… По старомосковскому времени шел уже четвертый час дня[2].

Почти вся престольная Москва-матушка дремала в эту пору, сладко отдыхаючи после обеда сытного. Спали бояре, окольничие, дворяне и прочая знатная челядь государева в Китай-городе; храпели гости, купцы, люди торговые в опустевших рядах своих; спал и черный народ по всем слободам и посадам московским. Лишь в одних хоромах изрядных, в Белом городе, не спали в эту пору хозяева… Были те хоромы любимого истопника государева Павла Чулкова…

Великий князь Василий Иоаннович, что в те годы Русь великую под своей высокой рукой держал, добр и милостив был до всех чинов своего двора государева, от больших до малых. За радение да сметливость не раз жаловал великий князь Василий старого истопника Павла Чулкова полосой сукна лунского[3] или деньгой серебряной. Верно служил старик государю-князю, и полной чашей был его дом-усадьба в Белом-городе.

Частокол высокий из кольев острых опоясывал хоромы чулковские. На жилом подклете стояла горница черная, рядом с нею — светлица, промеж них — высокая повалуша-кладовая. На дворе же была мыльня светлая выстроена, около нее — сеннички да амбарчики. В горницах по три окна было, со слюдяными крепкими оконницами… В жилой черной горнице крепкая, бодрая старуха Алена Игнатьевна, жена государева истопника, торопливо собирала на стол — носила блюда, мисы деревянные и глиняные, ручники-полотенца, ею самою хитрыми узорами вышитые… В красном углу складни да иконы ризами светились, теплились лампадки. К белому, гладкому столу были подвинуты широкие лавки, покрытые домашним толстым холстом с цветной оторочкою.

Но не замечал старый истопник хлопотни хозяйкиной… Как пришел, снял только шубу овчинную да шапку, на иконы помолился и сел от стола поодаль, пригорюнившись, седую бороду поглаживая…

Закручинилась и Алена Игнатьевна, видя его думу невеселую, набралась смелости, спросила:

— Свет мой, Павел Евстигнеич, что нерадостен сидишь? Аль попреком кто тебя изобидел, службу твою опорочил? Аль опять распалился на тебя злой дворецкий государев Иван Юрьевич?..

Не ответил ничего старухе истопник старый.

— Аль у тебя кто государеву милость перебил, неправым словом перед великим князем обнес?..

— Эх, не то, Алена Игнатьевна! — молвил, хмурясь, старик. Всегда честил и уважал Павел Евстигнеевич свою разумную, благочестивую жену. — Не то!..

— Ин сними однорядку-то меховую, садись к столу. Пироги да оладьи сегодня на славу зарумянились… Подам тебе куря верченое… Нацедила тебе медку малинового…

— Кусок в горло не пойдет! — уныло ответил Павел Чулков, но все же, чтобы старуху не кручинить, скинул теплую однорядку, помолился, обедать сел.

До немногого дотронулся старик из всей трапезы вкусной, невмоготу есть было.

— Слушай, матушка, Алена Игнатьевна… Ты у меня разумница, богомольница, пустого слова не молвишь… Да присядь на лавку-то: долга моя речь будет… Чай, говорил я тебе, что великий князь Василий Иоаннович, землю свою оберегаючи, злых недругов карать начал; что оковал он цепями и в темницу посадил и удела лишил князя Василья Шемякина-Северского… А как вызывал великий князь князя Шемякина на Москву, то дали тому крамольнику владыка-митрополит Даниил да иные отцы слово опасное: что-де ничего ему злого не приключится… Для охраны государской все же взяли князя Северского в железы… Разрешил владыка-митрополит, по великой нужде великого князя, слово данное всем отцам, игуменам, архимандритам. Лишь старец Порфирий, игумен троице-лаврский, поперечил митрополиту и великому князю. Тому месяц будет, как оставил старец свою обитель и посох игуменский и в Белоозеро отъехал, в монастырь пустынный…

Помолчал старый истопник.

— Говорил ты мне о том, свет-Павел Евстигнеич, и не мало я тому дивилась, — вставила словечко Алена Игнатьевна. — Святой и праведный старец-игумен Порфирий. Просветляла душу благочестивая беседа его. Часто хаживала я на богомолье в святую лавру Сергиевскую, часто видала отца-архимандрита…

— Слушай дале… Сегодня ночью, — ведаешь, — мой черед был у входных дверей в постельной палате великокняжеской спать… А был со мной в товарищах Семенко Тюменев… По милости Божией, тихо и мирно прошла ночь, покоен был сон государев… Встал весел и светел великий князь Василий Иоаннович, ласково перемолвился с постельничьим своим близким — Русиным, Иваном Петровичем. Для всех словно красное солнышко взошло… Вышел великий князь в крестовую комнату, моленную, к духовнику, отцу Михаилу, начал читать с ним Златоуст-ежедневник… А уж в переднюю комнату раным-рано пожаловал боярин-дворецкий Иван Юрьевич Шигона, а с ним дьяк Курицын, Афанасий Феодорыч… После молитвы заперся с ними государь-великий князь и долгий совет держал. Стою я да жду, когда меня с череда сменят; вдруг выходит Иван Юрьевич… Я ему поклон в пояс… — «Слушай, старик, — говорит. — Привезли утречком из Белоозера ослушника государева — чернеца Порфирия, игумена лаврского. Не восхотел государь его архимандричий сан темницей да железами позорить, повелел отдать тебе того чернеца Порфирия под стражу; под ответ строгий… Хоромы у тебя, старого, крепкие да исправные; чай, устережешь государева ослушника… После обеда привезет к тебе на дом игумена жилец дворцовый — Скоробогатов, Демьян. Крепко стереги чернеца: головою отвечаешь»… Низехонько поклонился я, выслушав наказ государев, и домой побрел, еле ноги передвигаючи от заботы, от кручинушки…

Бледней снега январского сидела Алена Игнатьевна, утирая ширинкой вышитой слезы жгучие.

— А доколе ж отцу Порфирию у нас быть? — спросила она дрожащим голосом.

— До суда святительского. Расстригут, слышь, ослушника государева… Сказывали мне…

В глубокой кручине помолчали опять оба.

— Что же! — молвил решительно старый истопник. — Воля Божья да государева! Чего Бог и великий князь хотят, то нам исполнять надобно… На то мы и крест великому князю целовали… Жалко отца Порфирия, а ничего не поделаешь. Искони Чулковы в истопниках князьям московским служили, и никогда на роду их никакой порухи не было. Полно слезы лить, Алена Игнатьевна! Не нам с тобой государевой воле перечить…

Покорно отерла слезы старуха.

— Уж и болит сердце мое за отца-игумена! Добр и заботлив он был всегда до нищей братии. Бывало, сам в трапезную войдет, где богомольцы сидят: тому, другому ласковое слово скажет, и легче станет недугующему или печальному… И всей братии он строго-настрого наказывал: «привечайте нищих да сирых; в том есть служение монашеское»…

— Полно! — сурово молвил Павел Евстигнеич. — Не пустое дело доверяет мне великий князь: надобно все вдосталь размыслить. Прибрана ль у тебя светлица, все ли там исправно?

— Ох! Все, батюшка, все.

— Сам доглядеть хочу. Крюки да запоры к дверям да ставням прибить надо… Неровен час! — бормотал, подымаясь с лавки истопник дворцовый.