— Слышь, молодец, ловко свалил! — повторил Трубецкой.

— Не впервой… Всяких валивали, — и двуногих, таких, что не тебе чета! — грубо отозвался парень.

Кузьмич накинулся на него с бранью, но вдруг получил такую затрещину, что застонал и свалился с седла. Князь вспылил и поднял руку с плетью, остальные пятеро провожатых бросились вперед.

— Легче, люди добрые! Аль не знаете, кто я? — отскочив от плети, крикнул молодец. — Я — Андрюшка Голован!..

Все ахнули и отступились. Даже Трубецкой отступил, дернув коня. Атаман Андрюшка Голован держал Брынские леса во власти года уже четыре. Много посадских да деревенских людей он переграбил, да и боярской шеи иной раз не жалел. Раза два стрельцов разбивал он со своей ватагою, воеводу чуть не убил. Губные старосты его пуще огня боялись… Объявив свое имя, молодец, подбоченясь, глядел нахально на людей и князя. Тот молча разглядывал разбойника. Румяное лицо Голована было необычайно широко и вполне соответствовало размерам головы. Словно про него в песне пели: «голова у вора-разбойника — что пивной котел». Короткий полушубок, охватывавший могучее тело парня, быль перехвачен серебряным кушаком. Лисья шапка сверкала золоченой верхушкой.

— Слыхал про тебя, душегубец, — сурово заговорил князь, оправляясь. — Ну, уж брат, теперь мы тебя в Москву прихватим. Там по тебе топор плачет… Ни с места! — И князь направил на Андрюшку дуло заморского богатого с насечкой пистолета. Его люди повынимали сабли. Но разбойник отскочил еще далее и свистнул во всю мочь. И вдруг из-за стволов градом посыпались полушубки, армяки, однорядки и азямы его ватаги. Завязался бой сотни против семерых. Охнул Кузьмич и опять рухнул от удара брынской дубинки. Сам Голован напирал на князя с ножом. Насилу отбившись от других, Трубецкой пальнул в атамана, но «Серый» шевельнулся, и пуля пробила только кисть руки Андрюшки. Зверем ринулся вперед душегубец. Через малое время все были перевязаны, раздеты, разуты, ограблены.

— Подвесить, что ли, новых знакомых-то, атаман? — спросил старый кривой эсаул Андрюшку.

— Тащи в становище. Там потешимся. Для праздника Аннушке забава будет, — отрывисто приказал тот.

Оглушенного князя, раненого Кузьмича и полоненных, перевязанных холопов потащили в глубь леса. Голован ехал на храпевшем Сером и, разглядывая княжий пистолет в здоровой руке, мурлыкал, не обращая внимания на кровь, заливавшую правую руку:

Застонав, открыл глаза молодой князь. Прямо перед ним блестела лампадка перед образом Спаса. Он лежал на широкой лавке; под головой был тулуп.

— Что, болезный? Дюже болит? — спросил кто-то, и чья-то рука положила мокрое полотенце на его ушибленную голову. Голос был нежный, чистый, высокий. Князь с усилием повернул голову и широко раскрыл глаза. Пышная русая коса, упав на плечо молодой красавицы, наклонившейся над ним, оттеняла нежный румянец полного лица. Серые глаза с поволокой ласково светились и улыбались ему. Шитый золотом сарафан и тонкая рубашка были впору хоть боярыне.

— Где я? Кто ты, красная девица? — спросил князь.

— Сестра я Головану-то буду, — грустно отозвалась брынская красавица. — Аннушкой звать… Уж прости ему, князь-боярин, за буйство-то. Больно ты его прогневал. Не крушись. Теперь-то, благо тебя в лесу не прикончили, я тебя вызволю. Пощиплют тебя малость, ну, а душегубничать не дам.

Князь поднялся и села, на лавке. Уже темнело. Курная изба, прокопченная дымом, была завалена всякой утварью и всяческою одеждой, награбленными в разное время. Недоверчиво окинул взором боярин сестру разбойника.

— Что ж тебе до меня, девица? Аль мало душ загубил твой Андрей-то? Не верится мне в то, что ты говоришь…

Аннушка, зардевшись от волнения, опустилась на колени перед иконой.

— Вот перед образом клянусь тебе… Им меня матушка покойная благословила умираючи… Не по своей воле живу я в лесу дремучем, кровь людскую видючи… Силком меня здесь держать. Изболелась моя душенька, исстрадалась я!..

Странно было в этой избе, где все пахло убийством, гульбой да разбоем, слышать рыдания молодого, страдающего существа, плачущегося на свою долю. Князь не знал, что с ним делается. И жаль ему было Аннушку, и сердце его словно палила свежая краса ее, и все еще не верилось ему. А девушка, присев рядом на лавку, все говорила, жалобно всхлипывая:

— Вижу, добрый ты человек! Холопы сказывали, князь ты. Где тебе горе наше, нужду да невзгоду черную ведать. Вырос ты в хоромах золоченых, в благочестии да мире, заветы Божии соблюдаючи… Мы же — люди темные, грешные… Как нахлынет беда-злосчастье, как источит сердце злоба лютая, да еще люди злые, неправедные обидят, — на что тут не кинешься!.. Да, боярин, погоди-ка, — я тебе поесть дам…

И Аннушка поставила перед князем горшок с хлебовом, положила хлеб и чарку вина из скляницы налила. Пока молодой боярин утолял голод, красавица глядела на него, не отрывая очей и тяжко вздыхая. И опять зазвучал ее голос, нежный и жалобный, как пастушья свирель по заре на опушке лесной в весеннюю тихую погоду.

— Ты, боярин, думаешь, — Андрей-то, брат, так и родился на белый свет душегубом? Нет, князь, и он в Божий храм хаживал, и он родине, Руси великой, на своем веку послужил. Был он в походе супротив ляхов, воеводу ихнего полонил, стяг ихний отнял. Сотником его набольшие сделали, да не судьба была в мире жить. Поспорил он раз с головою своим, чей конь ходчее, да и обогнал его на три путины… И что же ты думаешь, княже, — невзлюбил за это Андрея набольший. Всклепал на него напраслину, — якобы-де Андрей непутевые слова про Москву говорил. В кровь избили брата батогами. Ну, а он нрава неуемчивого, сердце-то что огниво, — сейчас загорится… Подстерег он голову да и заколол ножом. А там и пошло-пошло… Кровь-то, знамо, кровь притягивает. Меня взял он к себе в лес еще девчонкой, бережет меня, страсть… А болит мое сердце! Кто на Руси про Андрея Голована не слыхал? Душегуб…

Голос Аннушки дрогнул. Столько печали и горя было в этой простой речи, в этом тихом рассказе, что молодое сердце князя сильно забилось от чувства сострадания.

— Не плачь, Аннушка! — сказал он, гладя рукой задрожавшую от его ласки девушку по русой голове. — Авось тебя Господь помилует. Отчего ты не ушла отсюда? Не место здесь чистой душе. Тайком бы убежала…

— Куда, боярин? Кто меня приютит? Где мне свою бесталанную головушку преклонить? Велик Божий свет, а не найти мне в нем ни защиты ни пристанища!.. Сгибну я в лесу дремучем и душу сгублю!..

Князь не мог более слышать этих надрывающих душу жалоб. Он вскочил, забыв все — и плен, и опасность…

— Слушай, девица… Мне жаль тебя, жаль, как родную сестру… Хочешь, я помогу тебе? У меня ты найдешь и приют, и защиту. Много под Москвой тихих обителей, где покой и исцеление всем скорбящим найдется. Вклад я за тебя внесу…

Тут князь остановился. Он вспомнил, где он, в чьей власти. А девушка вся преобразилась; глаза ее засияли, как звездочки, она задрожала от нахлынувшей надежды и радости. Схватив боярина за руку, она потащила его к образу.

— Клянись! Клянись, князь, что исполнишь свое обещание, что проводишь меня в святую обитель… Клянись, что приютишь и охранишь бедную сироту!..

— Клянусь Христом Богом, рождающимся в эту великую, светлую ночь! — торжественно крестясь, произнес князь.

— Мы убежим! В полночь убежим! — быстро заговорила обрадованная девушка.

В эту минуту с треском растворилась дверь, и ввалился Голован.

Он был уже сильно под хмельком. Черные космы волос торчали и путались. В руке он держал ковш с вином.

— Эй, боярское отродье! Попробуй зеленого винца! Последнюю ночку тебе доживать. Завтра тебя на осину! Не пали в добрых молодцов, в лихих парней!.. Пей, что ли…

Князь молча отстранил ковш. Вдруг с громким плачем и причитаньями Аннушка рухнула в ноги брату.