— Укройся, отец святой, пока не полегчает тебе, пока не окрепнешь духом и телом. Сухо и тепло в той каморке; отдохнешь там в покое да тишине… Не заглянет к тебе туда злой жилец Скоробогатов Демьянко, не смутит молитвы твоей речами грубыми… Схоронись, отдохни, отец Порфирий, хоть ради нас, грешных, что живем твоими молитвами святыми! Теперь самая пора… все спят…

Хотел было старец еще что-то молвить Алене Игнатьевне, да уж больно истомился он долгой беседой, опустился на лавку, глаза закрыл, не стал боле противиться… Того только и надо было сердобольной старухе; была она, не глядя на годы, еще бодрая и крепкая, обхватила ослабевшего инока, подняла и повела к двери, придерживая его и помогая ему. Смутно и тяжко было в уме недужного старца: не под силу было и думать, куда да зачем ведут его.

Каморка потайная в мыльне чулковской и снаружи, и снутри неприметна была: двойную стенку с одной стороны умелые плотники вывели. В ту пору Алена Игнатьевна сама за стройкой глядела; Павлу Евстигнеичу недосуг было за службой государевой. Никто туда, опричь хозяйки, не хаживал. Уложила старуха инока безмолвного, бесчувственного на сено, шубою прикрыла, вышла из каморки, дверку узкую, чуть приметную всякой рухлядью заставила, завесила.

Идя по двору, крестилась и молитву шептала Алена Игнатьевна: помог бы ей Бог совсем уберечь старца святого. Сумела она и схитрить как надо: ворота на улицу отперла, чуть приотворила, дверь, что в светлицу вела, настежь открытую оставила…

— Кажись, ладно будет, — молвила она, потом тихонько прокралась в жилую черную горницу, прислушалась… Все еще спали… На полу, у печки храпел Харлам. Павел Евстигнеич тоже, должно быть, третий сон видел, лежа на лавке широкой: не чаял старый истопник, что стряслась над ним напасть великая… Повздыхав да помолившись, легла и старуха, да не заснула: ждет, что будет…

Но вот беспокойно заметался хозяин… Приснилось ему, что стоит он близ Красного крыльца, в ряду с другими истопниками двора великокняжеского, что ждут они посольства от хана крымского; одеты все в платье богатое, выданное из казны государевой… Вот, будто, показались стрельцы, а за ними — и татары-басурмане. Впереди набольший мурза идет, и такой-то страшный, какого Павел Евстигнеич сроду не видал: усы длинные, до пояса, словно змеи живые, вьются-шевелится, глаза горят, словно у волка голодного, и ростом тот мурза чуть не в две сажени, ноги толщиною с бревна строевые… Не успел Павел Евстигнеич посторониться, и задел его страшный мурза рукавом за правое плечо да за правую руку… Так, нехристь, задел, что застонал старый истопник и проснулся…

Ан, и наяву у него правая рука онемела, мурашки по ней забегали: отлежал ее старик в дреме сладкой… Поднялся хозяин с лавки и огляделся…

— Эй, парень, полно спать!.. Принеси-ка-сь кваску холодного, что-то в горле пересохло…

Не скоро добудился он Харлама; на славу отсыпал тот свою ночь бессонную… Наконец, зеваючи, встал парень, за порог вышел, да видно, сразу на дверь в светлицу открытую наткнулся, — белей полотна назад в горницу вбежал…

— Ахти, хозяин, беда! Кажись, в горнице-то никого нету!

Ушам не поверил старый истопник, затрясся весь; спервоначалу даже с лавки вскочить не мог, ноги со страху великого, внезапного, как у больного, отнялись… Но оправился он и кинулся опрометью в светлицу. Все в той горнице как и прежде было: солнышко зимнее в окошки узкие заглядывало; у золоченых риз образных лампадки да свечи мерцали; но не нашел там старый истопник своего узника, ослушника великого князя, игумена троицкого…

— Святые угодники! Спасите и помилуйте! — бормотал в ужасе старик, выбегая на крылечко, на двор, к воротам, оглядываясь по сторонам и крестясь.

— И ворота отворены?!. Ушел!..

Всплеснул Павел Евстигнеич руками, чуть не обеспамятел, чуть на холодный хрупкий снег ничком не упал… Распахнул он ворота, до улицы добежал, осмотрелся… Пустехонька была улица и вправо и влево…

— Ушел! — простонал еще раз старик. — Пропала моя головушка! — помолчав немного и отдышавшись от беготни, молвил сам себе истопник государев.

Снег крупный, сухой начал сыпать с неба серо-молочного на изгороди, на крыши, на седую, неприкрытую голову Павла Евстигнеича; но долго еще, дивясь и кручинясь, стоял он у ворот, словно беспамятье на него напало…

С конца улицы конский храп и чье-то понуканье хриплое раздались… Очнулся Павел Чулков, воззрился, кто едет, и словно ножом его в сердце ударило. Во всю мочь гнал к воротам его коня жилец Скоробогатов; от присвиста и гика лошадка его скоком, что было духу, несла санишки легонькие. Приметно было, что Демьян после сна заобеденного хлебнул вдосталь и винца, и медку, да еще, пожалуй, и крепкой браги пригубил…

— Здорово! — закричал он издали Чулкову. — Принимай гостя, учливо кланяйся, дары готов! Где же ты шапку-то потерял? Али ветром сдуло, снегом занесло?

Ни словечка не промолвил старый истопник, только побелел весь, затрясся…

— Зазяб, старина? — хрипло хохотал жилец, осаживая у ворот лошаденку. — Иди в горницу живей… И я с тобой погреться пойду…

Взял он под уздцы лошадь, во двор ввел. Молча вошел за ним на свой двор и Павел Чулков.

— Цел ли узник государев? — спесиво опросил старика Демьян Скоробогатов. — От боярина Ивана Юрьевича наказ тебе повторный: пуще глазу беречь старца…

Тряхнул тогда седыми волосами, оснеженными, государев истопник, выпрямился и смело, полным голосом посланцу боярскому ответ дал:

— Поезжай с Богом, Демьян, к боярину-дворецкому; молви ему, бежал-де от Павла Чулкова старец Порфирий неведомо куда. А сам-де Чулков в одночасье в хоромы государевы с повинной головой будет…

Ушам не верил Скоробогатов, шапку снял, в затылке зачесал, кнут выронил…

— Правда ль?! — наконец, вскрикнул он, озираясь по сторонам: жутко ему стало, не рехнулся ли старик.

— Правду говорю! — тихо и покорно сказал Чулков.

Вдруг осерчал жилец, рванулся к старику, дюжими руками его схватил, к саням поволок было…

— А, попался, ослушник государев! Не уйдешь, злодей, от меня!.. Свяжу тебя, силком к боярину свезу, а то ведь сбежишь!..

Павел Евстигнеич очами сверкнул из-под седых бровей, без труда большого оттолкнул от себя ражего детину и на него окрик дал:

— Не тронь меня! Не твоего ума это дело! Коли я государева изменника отпустил, за то я и ответ держать буду… Ты не гляди, что я лишь истопник великокняжеский, при дворе великого князя Василия Иоанновича всю свою жизнь прослужил я, видал и милость, видал я и гнев, а ни разу душою не покривил… Не стану таить, бывали промашки, и батогов пробовал… А ныне, — не знаю, что Господь судил: быть может, и голова с плеч слетит! Поезжай себе своей дорогой, доложи боярину; я тем временем еще раз великокняжеского узника поищу, а буде не найду, сам себя в руки приставов дворовых отдам! Ну, съезжай, что ли!

Демьян Скоробогатов такой прыти от старого истопника не ждал; слушал он его, рот разинувши, глаза выпучивши… Но, видя, что освирепел старик не на шутку, что тут, пожалуй, и смертоубийством пахнет, сробел дюжий жилец… Взгромоздился он кое-как на свои санки, хлестнул лошаденку свою и поехал к воротам. Да уже в самых воротах стыдно стало молодцу зубастому, что уезжает он, не сказав слова крепкого старику сердитому.

— Обожди, Павел! Про твое негодство сей же час доведу я боярину… А, чай, ведаешь ты, сколь строг боярин; не спустит он тебе греха такого.

Криком кричал дюжий жилец от ворот, снегом засыпанных. Далеко его зычный голос разносился, гремел-разливался по безлюдной, сугробами заваленной улице; из домов соседних стали вылезать люди праздные: кто рано сон послеобеденный кончил, кто не доспал, разбуженный криком громким жильца хмельного. Не сразу ответил челядинцу-дворовому Павел Евстигнеич; недвижим стоял он, мысли свои блуждающие собираючи; изредка хватался он руками оледенелыми за чело свое, морщинами старческими иссеченное. Когда же поднял он голову и кругом огляделся, увидал он вокруг себя всех соседей своих: охочи были люди московские до новостей всяких, словно пчелы до меду; крик неистовый услыхавши, собрались все соседи Павла Евстигнеича ко двору его, да не только собрались, а даже в самый двор влезли, обступили старика кругом, уставились на него очами жадными, едва уста смеющиеся удерживая от хохота громкого…