Мне надо было срочно отправляться по делу. Но, видя такие печальные события, я

отменил все встречи, и только и делал, что ходил от происшествия к происшествию, и сокрушался, сокрушался, сокрушался.

В старое время, у нас в городе барин жил, а при нём, как водится, слуга. По утрам барин пил кофей и донимал расспросами свою вдовую маменьку. И вот, в какой-то день, захотелось барину пригожую девку из дворовых культуре пития кофия приучить, чтобы не видеть надоевшую харю слуги.

Барская воля не блажь, а закон для челяди. Привели свежеумытую девку к барину. Он оглядел её строгими очами, и, найдя её годной для такого деликатного дела, повелел слуге немедленно обучить её искусству заварки и подачи кофейного напитка с пенкою.

Велико было желание барина испить кофею в обществе дворовой красавицы, что он поторопил слугу с обучением, а сам стал дожидаться напитка в кабинете набивая табаком турецкую трубку.

Опытный слуга молча сварил кофе и, ни говоря ни слова, сервировал серебряный поднос. Дворовая девка хлопала глазами, ожидая разъяснений. Но их не было. Слуга довёл её до барского кабинета, остановил, смачно харкнул в кофейную чашку, размешал «пенку» серебряной ложечкой и сказал:

– Мы им, Луша, завсегда так подаём.

Иван Петрович задумался. Он посмотрел в окно и снова задумался. Подумав, Иван Петрович развернул газету, долго читал и, читая, стал думать. Как следует подумав, он машинально включил радиоприёмник и стал слушать всё подряд, перескакивая с волны на волну; наконец, найдя интересное, он попытался понять суть того, о чём вещал диктор. Последние новости заставили Ивана Петровича вновь задуматься. Часы успели сделать четверть круга. Тогда, выключив звук радио, Иван Петрович снова подошёл к окну. Городской вид опять заставил его задуматься. Чтобы прекратить думать, Иван Петрович отвернулся от окна, но мысли никуда не делись. Для укрощения бушующего мыслительного процесса, Иван Петрович лёг спать в неурочное время. Во сне – он читал газету, слушал радио, смотрел в окно и думал, думал, думал.

Иванов, известный местной шпане, как Шатобриан, не ел мяса ни в каком виде. Однажды изменил своему правилу и поплатился жизнью, поперхнувшись косточкой.

Петров, обезноженный в следствии тяжёлой болезни, каждый год проходит медицинскую комиссию на предмет установления инвалидности, и каждый раз медицинская комиссия не находит оснований присвоить ему первую группу.

Сидоров, нажив колоссальное состояние на лесных государственных подрядах, всё просадил в Монте-Карло, окончательно свихнулся и теперь зарабатывает на жизнь тем, что поёт здравницы всем желающим в Гайд-парке.

Три обычные судьбы и ни одну нельзя пожелать: ни себе, ни другу, ни врагу.

Писатель Кисельников, Илья Степанович долго смотрел на лежащий перед ним апельсин и никак не решался нарушить его природную целостность. Воспитанная деликатность характера нашёптывала ему взять столовый нож, сделать на корке апельсина надрезы и снять её. Но Илья Степанович посчитал, что это слишком простой способ добраться до сочной мякоти. Он стал придумывать новый метод очищения апельсина и понял, что существуют множество вариантов, как сделать это быстро и эффективно, с должной красотой, так и медленно, даже глупо и абсурдно. Кисельников смотрел на апельсин, чья тень не торопливо перемещалась вслед за солнцем, и размышлял о последствиях для человечества, если он обнародует открытый им необычный способ добывания апельсинной мякоти. «Может, моё открытие, – живо представлялось ему, – прямо поспособствует высадке людей на другие планеты, или спасёт всех от тяжёлых недугов? А вдруг, так случится, что этот способ станет таким же страшным оружием, как изобретение атомной бомбы?..»

Машинально, он взял апельсин в руки, поддел ногтем толстую корку и отделил её от мякоти. Когда с очищением плода южного дерева было покончено, Илья Степанович пришёл в себя и с огорчением посмотрел на дело рук своих. Очищенный апельсин был готов к употреблению.

– Ампельсин, так ампельсин, и с этим ничего не поделаешь, – сказал Кисельников и использовал плод по назначению.

У Силантия Назарыча Скворцова зверски разыгрался аппетит перед походом в гости. Но Силантий Назарыч был человек волевой, мужественный, мог по два дня ничего не есть, если предстояло идти в гости. Готовился он к предстоящему событию, основательно, – голодом, осторожно насыщая закалённый организм колодезной водой. В этот раз, он решил пойти на личный рекорд и перед гостями не принимать пищи три дня.

Жена его, Элла Дмитриевна не препятствовала такой жизненной позиции, отмечая про себя: что кормить мужа один раз в неделю – очень выгодное дело. Расходы семейный бюджет нёс минимальные, а польза несомненная, потому как можно было отложить на чёрный день лишнюю копеечку.

Обычно, Силантий Назарыч в гостях съедал по две порции наваристых щей, просил положить две столовые ложки сливочного масла в картофельное пюре, добавить гарнир и три говяжьи котлеты. Запивал эту снедь, он пятью большими стопками домашней наливки. Мог бы выпить и шестую стопку, но вполне справедливо считал, что делать этого не стоит, потому как в гостях принято вести себя скромно и малозаметно. Эту шестую стопку он выпивал уже дома, наливая её из той бутылки, что отдавал ему хозяин дома, не зная уже, каким ещё добрым способом избавиться от деревенского Пантагрюэля.

Токарю Анатолию Плужникову и его другу электромонтёру Валерию Пекарскому приспичило выпить после работы. У каждого в карманах – по полтора рубля. Сумма смехотворно малая для казёнки, но на бутылку самогона достаточная. Купили в известном месте, пришли на бережок речки и макнули под сальцо. Накатили они всего по полстакана и сразу же почувствовали, что самогонку им продали креплёную карбидом… Внутри желудков, будто костерок хороший развели. Сунули они пальцы в рот, а им и не рвётся, не чем рвать-то и во рту сушь.

Кинулся тогда сообразительный Плужников к тёще своей с другом, что недалеко жила, мол, спасай Глафира Сергеевна, заживо горим.

Тёща поняла всё с полуслова и выдала им по двухлитровой банке жёлтой водички, скомандовав: «Пейте!» Схватили мужики по банке и мигом их выдули. Потом их выполоскало изрядно, костерок в желудке и погас.

Анатолий и Валерий стали друг друга подначивать, повеселели, толкаются. И как им было не радоваться, если живы остались. Плужников, сквозь подсыхающие слёзы, возьми и спроси тёщу:

– Чем же вы, Глафира Сергеевна, отпоили нас?..

– Точно хотите знать?

– Хотим, – сплюнул Пекарский горькую слюну.

– Пили вы, голуби мои, процеженные коровьи лепёшки.

Пекарский посмотрел вопросительно на Плужникова, а тот, едва сдерживая едкую

отрыжку, севшим голосом изрёк:

– Не всё надо знать…

Судьба ж жадной самогонщицы, как ходили слухи в народе, в последствии, была печальной: погорела старушка, со всем своим имуществом.

Как-то к столяру-краснодерёвщику Зуркову, Константину Устинычу поступил в ученики – Петя Харохорин, щуплый студент ремесленного училища.

Многоопытный Зурков смерил его хитрым взглядом поверх роговых очков и спросил:

– Какой палец у тебя на руках нелюбимый?

– Все любимые…

– Молотком по ним часто попадаешь?

– Случается…

– Знать, обиду какую имеешь, думаешь…