В классе было две соперничающие девчоночьи группы: одной верховодила Татьяна Петрова, другой – я. Тане и было поручено проведение диспута. Не подозревая о подвохе, мы с Ниной Резниковой гадали, когда же удастся вырваться на волю, ведь отсидели шесть уроков, а тут еще диспут, и вдруг было названо мое имя. Я изумилась, потом испугалась, потом вскочила:

– Чего тебе надо, Танька?

А Таня Петрова на дар-горском косноязычном сленге уже разъясняла всем, какая я плохая: не хожу на экскурсии, отлыниваю от мытья полов, не дежурю в раздевалке, не помогаю отстающим и вообще – не дружу ни с кем, кроме Нинки Резниковой и чужих девчонок с Чонгарской…

Мы с Ниной молча вытащили из парты портфели и ушли, хлопнув дверью. Тамара Михайловна была настолько ошеломлена и оскорблена, что явилась к нам домой самолично. Пока она разговаривала в моем присутствии с мамой, я решила, что перейду в другую школу. А что иное могло прийти в голову пятнадцатилетней девочке, которую почему-то невзлюбили? Но все вышло по-иному. Мама, выслушав страшную для меня гостью, спокойно сказала:

– Я вам доверяла, но завтра же пойду к директору и попрошу защитить мою дочь от ваших педагогических посягательств. Она не подопытный кролик, а маленькая девочка. Думаете, я не знаю, что она продолжает ходить к Нине, обманывая меня? Что книжки по ночам читает? Я, значит, должна ее за это наказывать? Нет, я накажу вас. А полы мойте сами, если этого не делает уборщица!

Учительница ушла расстроенная и оттого еще более опасная. Но я больше не боялась, ведь мама была за меня! Она защитила не только мою душу, но и все мои будущие лучшие чувства, которые Господь через меня когда-либо изливал на ближних. История эта произошла в самом конце учебы в восьмом классе, и когда Нина Резникова решила поступить в нефтяной техникум, я без колебаний последовала за ней, моей верной школьной подругой – и никогда об этом не пожалела.

…Навсегда родной может быть дождливая ветка, нечаянно, ветрено-порывисто припавшая к стеклу. И трава, и грязь вдоль дорожных обочин, и несгораемый полет мотылька вокруг лампочки на вечерней веранде…

Я шла вниз по Ардатовской от родительского дома к трамваю, как много лет ходила когда-то по дороге сначала в школу, потом в техникум, а потом отправилась в свою взрослую жизнь… А улица осталась.

Вдоль асфальта стояли те же низенькие и чуть повыше дома с теми же деревянными калитками и притертыми к руке щеколдами, только старее на сорок лет. Из-за заборов, конечно, лаяли собаки, но – не злобно, а вроде как для служебного показу.

Кое-где в кривоватых проулках виднелось новорусское жилье, по сравнению с ним построенный цыганами году в 70-м красно-кирпичный угловой пятистенник выглядел почти убого, сравнявшись во времени с утлыми жилищами послевоенья.

Я направлялась к Нине Резниковой. Желание увидеть первую подружку детства возникло вроде ниоткуда, но мгновенно заполнило меня радостью. Вот и уличный сверток, по которому добраться до Нининого дома легче всего. Так… еще один дом… Вот! Чонгарская, 49. У ворот стоял дальнобойный белый фургон, я обошла его, стараясь не оступиться в извечную глину проулка, толкнула калитку, позвала:

– Нина!

Из глубины двора немедленно донесся собачий лай (вспомнилось: будка всегда стояла далеко от ворот, рядом с дровяным сараем, где держали уголь), потом показался невысокий мужчина в овчинной телогрейке.

– Вам кого? – спросил, шагая вперевалку, приглядываясь на ходу к незваной гостье.

– Нина дома?

– Нина? – Он подошел совсем близко, и я увидела на его лице Нинины конопушки.

– Вы, наверное, Коля?

– Ну, Коля… А вы-то кто будете?

– А я Таня Бойко, с Яблочного поселка, мы с Ниной после восьмого класса вместе в техникум поступали в 62-м году, помните меня?

– Вряд ли… Я тогда из армии пришел, сестренка совсем малой была… Сколько вам тогда исполнилось?

– Пятнадцать.

– Ну, вот видишь, – он вроде как по-родственному перешел на «ты». – А Нины нет, умерла в 2003-м.

– Умерла?! – в растерянности я ничего другого не могла сказать, только повторила: – Умерла…

– Не проснулась после наркоза, ей почку оперировали. Вот так-то.

Я почувствовала себя несчастно-виноватой. Это необъяснимое чувство вины живых перед мертвыми, что ни год, подступает все больнее, все острее, все взыскательней. Николай меж тем продолжал:

– А перед этим у нее ноги отнимались, по месяцу лежала.

– Одна жила?

– Почему одна? С сыновьями, с внуками. Квартиру Нина получила недалеко отсюда, на Родомской.

Ничего, ничего я о ней, о своей подруге, не знала… Один только раз лет двадцать назад, когда возвращалась из школы с родительского собрания, свернула к дому Резниковых, зашла не спросясь во двор (калитка сроду не запиралась), постучала в крайнее окошко, как когда-то в детстве. Из дома доносилась музыка, было слышно: смеялись… Но дверь открыли не сразу. А потом выглянула Нина, придерживая на груди наброшенный наспех халатик, неловко улыбнулась мне и пожала плечами. Я поняла: явилась не ко времени, махнула рукой, сказала, улыбаясь:

– Зайду в другой раз!

Вот когда он наступил, этот другой раз…

Николай спросил:

– А маму нашу помнишь?

– Тетю Шуру? Помню, конечно.

– Умерла за месяц до Нины: мама в марте, а Нина в апреле. Кто знает, может, потому и не перенесла сестра операции?

– Царство им Небесное.

Я перекрестилась и повернулась, чтобы уйти. Николай вышел со двора, проводил до угла:

– Ну, счастливо!

– Прощай, Коля.

С тем и расстались. Идти дальше пешком по грязному, в колдобинах и разломах, тротуару больше не было сил, да и путь до трамвайной остановки показался вдруг невыносимо длинным, и я остановила маршрутное такси, даже не глянув на номер: все равно все маршрутки едут мимо нашей неустроенно-родной окраины в центр, а оттуда уж рукой подать до моего нынешнего дома на другом краю города ли, жизни…

«Кильдим» вскоре закрыли, «Мир» – тоже. Краснокирпичное здание кинотеатра с забитыми окнами много перестроечных лет пустовало, но недавно было отдано православной епархии и освящено как церковь во имя Похвалы Пресвятой Богородице. На солнечной Дар-Горе появился еще один храм, ведь с послевоенных лет лишь Казанский кафедральный собор возвышал здесь свои златые главы. Раньше, до войны, это был не собор, а кладбищенская церковь, стоявшая на царицынском погосте. Могил давно нет, на их месте большие жилые кварталы. А собор стоит.

Иногда я горестно думаю, что мы живем не в городе, а на огромном кладбище: ведь здесь была война. Это так страшно, что обязательно в уме появляется какая-нибудь мысль-оказия, уводящая в сторону от кладбищенских размышлений. Видно, сердце защищает само себя от излишних переживаний. Да это и верно: ведь мы ежедневно молимся о всех усопших, даже не зная их имен. Что еще мы можем сделать? Раскатать по камешкам город, чтобы появилось кладбище на кладбище? Эдак всю Россию раскатать можно. Нет, надо жить. Жить и помнить.

Взрослея, девчонки и мальчишки нашего дома постепенно отдалялись друг от друга, но мы с братом ладили. Теперь общая детская была перегорожена платяным шкафом, и за этой перегородкой напротив двери стояла Витькина кровать. Он устроил в том же углу маленькую мастерскую с верстаком, со всякими лобзиками и сверлами, а когда принялся осваивать фотодело, нашел во мне рьяную помощницу. До сих пор в моем архиве то и дело попадаются фотографии той поры: то недодержанные, то передержанные, склеившиеся от времени, но – мои, моего производства!

Виктор талантлив во всем: великолепный математик и перворазрядный шахматист, он и сейчас сочиняет стихи, играет на скрипке и аккордеоне и замечательно рисует. Этим он пошел в отца, и что интересно: оба любили писать очень похожие (украинские!) пейзажи. Я их храню.

Судьба сложилась у Виктора необычно: он уехал на Дальний Восток и уже много-много лет ходит в море механиком на рыболовецких судах. После смерти родителей я неустанно звала и зову его назад, на Дар-Гору, но все без толку: его семья и судьба там, в краю далеких великих вод.