— Так не честно, ты даже не пытаешься меня заинтриговать.

— Ну, извини.

Какой бы я была дурой, если бы попыталась произвести на него впечатление? Кто я такая? Смешная девочка из Финикса с тараканами в голове. Заинтересовать личность, вроде него? Не смешите меня, я даже пытаться не стану.

Этот абсурдный допрос длился в течение всего дня. Причём Эдвард отказывался отвечать на какие-либо мои вопросы, и я потихоньку начинала злиться…

— В упор не понимаю, зачем тебе знать всю эту чепуху.

— Выстраиваю шаблон, Белла. Пытаюсь подобрать нужный тебе.

— Он так тебе нужен?

— Мне — очень нужен, — твердо ответил он. — Ты должна стать понятной и предсказуемой.

Он так сказал слово «должна» с таким нажимом и определенностью, что сделалось не по себе. Видимо, он не шутил. Порой вопросы звучали, порой, бестактные, и я очень смущалась отвечать, но его нисколько это не заботило.

— У тебя еще не было мужчины, верно?

Я посмотрела на него с яростью:

— Отстань.

— Не было, — хладнокровно заключил он.

— Меня бесит твоя бестактность.

— Меня это не волнует, — ответил Эдвард. — Ты невероятно скромная при внутренней распущенности. Обычно внутренняя распущенность провоцирует внешнюю, но у тебя четкие принципы относительно своего морального облика. Интересно.

— В самом деле? — протянула я со злой иронией. — Тебе интересно?

— Очень, — с потрясающим спокойствием подтвердил он. — Почему у тебя до сих пор никого не было? У тебя гармоничное тело и с лицом всё нормально. Ты могла бы найти кого-нибудь. Я пытаюсь понять, почему ты не влюблялась.

— Да, просто не получалось у меня, — процедила я.

— Но почему? В Финиксе не нашлось ни единого человека, который бы тебя зацепил?

— Видимо, не было, — отрезала я. — Что, если я просто асексуальна?

— Я об этом думал, но у тебя есть эротические сны и фантазии, так что асексуальность исключается.

— Так, а про сны и фантазии тебе откуда известно?

Он улыбнулся:

— Вопросы сегодня задаю только я.

— Да, как хочешь, — сухо ответила я, раздраженная тем, как он игнорирует мою злость.

Я серьезно обиделась на него и на то, что моя обида никак на него не действует. Он словно бы не замечал ее.

Я в упор не понимала, почему в то время, как я должна готовиться к чему-то страшному и серьёзному он тратит время на такую чепуху. Подготовил бы список вопросов заранее, я бы ответила быстренько и честно.

Тогда я не понимала, что Эдвард мудрее, проницательнее и дальновидней. Он давно начал понимать и замечать катастрофу, которую не заметила я. Для него эти смешные вопросы, которые он столь тщательно подбирал, и впрямь имели значение.

Он пытался спастись. Пытался просчитать нашу с ним возможность контактировать без проблем.

— У тебя есть любимый камень? — спрашивал он, провожая меня по школьному коридору.

— Обсидиан.

— Потому что он чёрный?

— Нет. Потому что я люблю вулканы и их историю.

— Тебе еще и вулканы нравятся? — усмехнулся он. — Понятно. А еще какие камни?

— Не камни… Я очень люблю янтарь. Мне нравится запах древесной смолы и сам цвет янтаря, — ответила я устало.

Он почему-то улыбнулся, что только сильнее меня взбесило, но я подавила в себе желание его ударить.

— Снова черный и оранжевый, — пробормотал Эдвард. — Ты нарочно?

— Что нарочно? — не поняла я.

— Ничего, — отмахнулся он. — Какие тебе нравятся цветы?

— Никакие, — призналась я. — Не люблю их.

— Почему?

— А почему я должна их любить? Меня никогда не интересовала ботаника.

— То есть, всё, что тебе зрительно нравится, так или иначе связано с реальными интересами? Обсидиан связан с вулканами, янтарь — со смолой и приятным запахом. У тебя везде так работает ассоциативное мышление?

— Да. А что такого?

— Тогда выходит, что ни один человек внешне тебе не понравится. Ты не способна полюбить кого-то за внешность. Ты видишь красивого человека — любого — как живое произведение искусства, ничего к нему не испытывая. Не покупаешься на красоту, пока она не начинает значить для тебя что-то конкретное, — он смотрел на меня почему-то радостно и удивленно. — Невероятно.

— Да? — с сомнением переспросила я.

— Поэтому тебе сразу удалось увидеть в нас нечто странное. Ты анализировала не красоту или уродство, а чистую форму, факты, никак не принимая их к сердцу. И при этом чисто консервативном строгом стиле мышления… у тебя есть любимые художники и ты говоришь, что ты гуманитарий, которому нравится литература.

— Н-ну да… Это плохо? — обеспокоенно спросила я.

— Да, — пробормотал Эдвард и усмехнулся: — Белла, для тебя это очень плохо. Пока что мне кажется, что я так и не создам тебе удобный шаблон.

— И чем мне это грозит? — спросила я теперь испуганно.

— Надеюсь, ничем особенным, — проронил он.

На биологии нас ждал очередной фильм про генетические расстройства. Эдвард немного пугал меня и вопросами и своей реакцией на мои ответы, я начинала беспокоиться, но его это почему-то только веселило. Правда, порой в его улыбке я читала глубокую печаль.

Я быстро научилась различать двух Эдвардов. Первый — школьный, с живой мимикой, более энергичный. Второй — относительно настоящий, строгий и хладнокровный. Но и у второй испытывал эмоции. Печаль прослеживалась у настоящего-Эдварда. Хотела бы я знать её причину.

На сей раз фильм нам показывали скучный, но мне хотя бы не хотелось реветь. Я была вполне готова досмотреть его до конца и сделать по нему конспект — фильм документальный, довольно старый.

Весь урок Эдвард казался мне очень напряженным. Его терзали какие-то мысли, но я не спрашивала о них. Он точно мне о них не расскажет.

Он молчал в том числе по дороге к спортивному залу. Не глядя на меня и забывшись в своих мыслях, он лишь иногда рассеянно смотрел в окно. Прощаясь, он странно улыбнулся мне, затем, как и в прошлый раз, осторожно сосредоточенно погладил меня ладонью по щеке. Его улыбка стала чуть шире, но не сделалась понятнее, когда он негромко попрощался со мной и помчался прочь.

Помня о совете Майка, я разозлилась и на уроке играла лучше, чем раньше. Разозлиться мне совершенно ничего не стоило. Достаточно было думать об Эдварде и том, как он бесцеремонно, грубо третировал меня вопросами.

— Слушай, серьезно, скажи, что конкретно значит этот допрос? — спросила я Эдварда, когда увидела его после физкультуры. Некоторое время он медлил с ответом.

— Они нужны для моего личного удобства, — ответил он уклончиво. — Забудь об этом. На решение о твоем информировании это никак не влияет.

Я даже почти успокоилась.

Его вопросы стали глубже, словно весь урок он обдумывал какую-то стратегию. На сей раз он копался не в моей личной жизни, он пытался заставить меня открыть ему душу. Спрашивал меня о моих мыслях, и это было страннее всего, сложнее всего, потому что я никому их не говорю. Он требовал от меня откровенности, которую давать мне было сложно, но мало помалу я поняла, что каким-то образом открываюсь ему.

Вероятно дело в том, как он умел слушать и молчать. Устремив вперёд взгляд своих больших, по-совиному круглых, серьёзных глаз, он словно сразу же читал между строк — всё, что я говорила и всё, что не собиралась говорить. Иногда он переводил взор на меня, и мне начинало казаться, что это я читаю его мысли, слышу в своей голове.

Я не сразу заметила, что случилось нечто страшное — не пресловутая любовная химия, не дружба и даже не восхищение. Глубокое взаимопонимание, какое не бывает ни с каким психологом и редко это случается даже среди хороших друзей.

Мне нравилось обсуждать с ним то, что мне интересно. Я описывала ему Финикс, свою жизнь в нём, я описывала запахи и цвета, которые меня окружали. Я очень любила этот город, поэтому начала говорить взахлеб, описывая его улицы, мои любимые кофейни, приветливых людей, безоблачное небо и парки. Мне очень захотелось передать ему все эти впечатления, чтобы он тоже полюбил Финикс. Поймав себя на этом странном желании, я замолчала.