Разорванный. Перемешанный. Раздавленный.

Отбросы.

Три часа назад оно было прекрасно.

Два часа назад оно пыхтело, стонало, впивалось в него ногтями и выкрикивало чье-то имя.

Не его. Не настоящее.

Час назад оно кричало.

А сейчас…

Оно превратилось в мусор.

Он наблюдал, как оно меняет цвет вместе с цветами ночи. Вот луна скрывается за набежавшими облаками. Вот ветерок лениво колышет изодранные забрызганные занавески, отбрасывающие на останки полупрозрачные тени. Таких цветов он никогда раньше не видел. Ничего черного. Ничего белого. Но зато десять тысяч оттенков синего, серого и красного.

Он даже не подозревал, что бывают такие цвета. А теперь ему была невыносима сама мысль, что он не увидит их снова. С такой красотой ничто не сравнится. Только не при дневном свете. Он не мог знать точно, ведь никогда не видел дневного света, но был уверен, что в нем все оттенки сольются в однородную туманную пустоту. По крайней мере, он бы так это воспринял. Так же, как они воспринимали ночь.

И как его другая сущность.

Прежняя.

Майкл Фэйн.

Фэйн. Тот самый, лишенный остроты ощущений. Боже, как он вообще умудрялся передвигаться по улицам с такими неразвитыми органами чувств? А как все остальные? Впрочем, он еще не превратился обратно в Майкла Фэйна. Не совсем.

Он обхватил руками голени. Не для того, чтобы защититься от пронизывающего октябрьского ветра. Нет, просто ему это нравилось. Очень нравилось. Сидеть, обняв колени руками, очень удобно. А если забраться на холодильник, еще удобней. Он сидел на холодильнике. Босой, голый. Размалеванный тысячами оттенков красного.

Уставившись на мусор на полу и на столе.

Он пересчитал ошметки. Потом нахмурился и пересчитал заново – все равно не хватает.

А где остальное?

Он взглянул на окно, вспоминая, не вышвырнул ли чего на улицу. Вполне возможно. Какое-то время он не особо следил за своими действиями, а просто существовал.

Сейчас он четко осознавал все цвета, запахи. Некоторые запахи он раньше ненавидел. Теперь все изменилось. В каждом запахе таились тысячи оттенков. Отбросишь один, тут же проявится другой. И так далее. Но самое обидное, что ему никак не удавалось их описать. И вдруг его осенило. У него еще будет время систематизировать все до последней мелочи. Если его догадка верна, то времени будет навалом.

Если же нет…

Его ужасало лишь то, что больше никогда не придется вкусить всех этих запахов, цветов, всех оттенков – боже, миллион тонких вкусовых различий.

И тут он понял, что это и впрямь единственное, что его пугало. Больше ничего. Ничего.

Ничего с тех пор, как он изменился.

Как давно это было?

Время для него почти ничего не значило. Он осознавал это, но его ничто не тревожило.

А вот и нет. Это все обман.

Время нельзя сбрасывать со счетов.

Время – это перемены. Череда дней и ночей.

Он посмотрел в окно на облачное небо. Стояла глубокая ночь.

Где-то часа два. Или три?

Вдруг подкрался страх, опухолью разрастаясь в груди.

А вдруг уже четыре или пять?

А если с рассветом все это исчезнет? Придет конец всем чудесным запахам, вкусам, звукам и ощущениям? И ему тоже?

Он зажмурился, стараясь уловить ритм ночи. Нью-Йорк такой шумный, полон всевозможных помех. Чудесная симфония, которой он наслаждался всего минуту назад, превратилась в какофонию звуков. Какую-то долю секунды назад он слышал тысячи голосов, несущих истины, а теперь на него обрушились такие вопли, что не разобрать ни единого слова. Насколько быстро и разительно все переменилось, и хоть он осознавал, что это происходит с ним не по-настоящему, переносить этот ужас было ничуть не легче.

Что же эта ночь от него скрывала?

Что значило для него время?

Силясь постичь эту неожиданную тайну, он вдруг заметил, что цвет ночи переменился. Кто-то плеснул крови на облака.

Он долго, не моргая, смотрел на них.

– О боже, – прохрипел он каким-то чужим голосом. Зубам было тесно во рту, в горле стоял слизистый комок, а язык горел от крови с примесью желчи.

Кровавые облака раскрыли ему ужасный секрет.

Было не пять утра, а уже рассвет.

И этот рассвет разорвет его в клочья, как он разорвал ту девушку.

Рассвет проникнет к нему в душу и вырвет то, что позволяет ему чувствовать десять тысяч запахов и видеть десять тысяч цветов. Ударит по всем чувствам, раздавит их, сломает, притупит.

Превратит их в мусор.

Превратит его в мусор.

Сделает прежним.

Он спрыгнул со своего места, вляпавшись в лужу крови на полу кухни, и уставился вниз, на свое отражение – голый, с раздутым от крови пузом и каким-то чужим лицом, совсем не похожим на то, с которым прожил тридцать четыре года.

Увидел зубы.

Увидел глаза. Только в этом смутном, приглушенном отражении существовали черный и белый цвета.

Белые, белые зубы.

Бездонные черные глаза.

Причем эти зубы менялись прямо на глазах. Непроницаемая чернота глаз блекла.

– Нет, – умолял он, все еще своим новым голосом.

Дико озираясь кругом, он нашел свою окровавленную одежду и рваную рубашку.

Неважно. Он поспешно оделся, надеясь поднажать и успеть добраться домой, пока свет настоящего дня не сорвал с неба волшебный покров.

Он быстро оделся. Может, еще получится смыть кровь, спрятать одежду.

А если он все забудет? Решит, что ему это приснилось?

– Пожалуйста, Господи, пожалуйста… – умолял он, даже не представляя, какому богу молится.

Он, то есть тот самозванец, который скоро займет это тело, ни во что не верил. Ну, разве что в деньги, может, в свой член, но больше ни во что. Ни во что возвышенное. Ничто таинственное просто не укладывалось у него в голове.

Но изменившись, став новым, самим собой, он понял, как много на свете тайн. Бесконечных, прекрасных тайн, что так и ждут, когда же их услышат. Тайн, жаждущих оторваться от плоти и разнестись с током крови по венам и капиллярам, чтобы их прочитали.

Прислушается ли бог того мира к его молитвам?

– Пожалуйста, – прошептал он, выбегая из квартиры на улицу. – Пожалуйста.

Если он действительно тот, кем себя ощущал, если эти перемены ведут к тому, на что он рассчитывал, значит должен существовать бог этого мрачного мира. Иначе все это полный бред.

Он закрыл за собой дверь квартиры и помчался вниз к черному ходу, к припаркованной за домом машине.

И вдруг очутился за рулем, не помня, как открывал дверь или садился в машину.

И вот в мгновение ока он уже в десяти кварталах от той квартиры.

Но как?..

Вот рука тянется к ручке двери. Его квартиры. Нет, своей.

Но как он так быстро сюда добрался?

Нет… когда небо успело так просветлеть? Облачная пелена озарилась розоватым по краям. Не может быть, до рассвета еще минимум полчаса.

Вот он уже у себя дома. Нет, у Фэйна.

Часы на стене. Шесть минут седьмого.

Не может быть. Еще и минуты не прошло, как он был у нее. Вот он в коридоре, голый и насквозь мокрый. Разве на улице шел дождь? Нет, мокрые следы вели из ванной. На часах шесть девятнадцать.

– Нет, – вырвался вздох.

– Да, – шепнул рассвет.

Он собрался бежать, но вдруг под щекой оказалась прохладная подушка, а ноги запутались в простынях.

– Не надо, пожалуйста.

Он уставился на исчезающие тени в комнате. Они были такими бледными, пустыми, бесформенными. В них не осталось того буйства красок. Не осталось тайн.

Он попытался ощутить их запах.

Ничего.

– Это не я, – сказал он пустым теням. – Я не такой.

Но это был он.

Майкл Фэйн удивленно уставился в открытое окно, не обнаружив за ним всполохов адского пламени.

– О, Господи, – простонал он. – Кто же я?

– Вот почему нельзя показывать слесарю ничего, кроме труб, – подытожила Даника Дубов, сверкнув в кадре идеально белыми зубами и удивительными бледно-голубыми глазами. По сигналу помощника режиссера, маячившего позади камеры номер два, аудитория разразилась бурными аплодисментами. Даника застыла с наигранной ухмылкой еще ровно на десять секунд, пока отъезжала камера, а потом поднялась и пожала руки гостям – смуглому блондину, подстриженному под ежик, и изящной девушке с темными длинными волосами, почти как у Даники.