– Это безумие, – вскричал Деметриос. – Ты хочешь, чтобы я пошел воровать?

– Разве ты не любишь меня? А я-то думала, что ты меня любишь… Да, кроме того, разве ты не поклялся? Я думала, что ты поклялся. Если я ошиблась, то прекратим этот разговор.

Он понял, что она губит его, но он дал увлечь себя без борьбы, почти добровольно.

– Я сделаю, как ты сказала, – ответил он.

– О! я знаю сама, что ты сделаешь это. Но ты колеблешься сначала. Я понимаю твою нерешительность. Это необыкновенный подарок. Я его не попросила у какого-нибудь философа. Я прошу его у тебя. Я знаю, что ты дашь мне его.

Она поиграла с минуту павлиньими перьями своего круглого веера и вдруг сказала:

– Ах, да!… Я не хочу также какого-нибудь простого гребешка из слоновой кости, купленного у городского лавочника. Ты мне сказал, что я могу выбирать, не правда ли? Ну так вот, я хочу… Я хочу резной гребень из слоновой кости, который носит в волосах жена первосвященника. Он ещё более драгоценный, чем зеркало Родопис. Он принадлежал когда-то одной царице Египта, жившей давным-давно, у которой такое мудрёное имя, что я не могу его выговорить. Поэтому слоновая кость в нем очень стара и желта, как будто она позолочена. На нем вырезана молодая девушка, идущая по болоту, покрытому цветами лотоса, которые выше её ростом и она идет на кончиках ног, чтобы не замочить их… Это действительно прекрасный гребень. Я очень рада, что ты дашь мне его… Кроме того я имею кое-что против его владелицы. Я в прошлом месяце пожертвовала Афродите голубое покрывало, а на следующий день я уже увидела его на голове этой женщины. Это было слишком скоро и я сердита на неё за это. Её гребень будет мне отместкой за мое покрывало.

– А как я его достану? – спросил Деметриос.

– Ах! Это будет немного труднее. Это египтянка, как ты знаешь, и она заплетает свои двести косичек только раз в год, как все женщины её племени. Но я хочу свой гребень иметь завтра, и ты убьёшь её, чтобы достать его. Ты дал клятву.

Она сделала маленькую гримаску Деметриосу, смотревшему в землю, и поспешно закончила:

– Я, кстати, выбрала и своё ожерелье. Я хочу ожерелье из жемчуга в семь нитей, которое висит на шее Афродиты.

Деметриос чуть не подскочил:

– Ах! на этот раз это уже слишком. Ты не будешь больше издеваться надо мной. Ничего, слышишь же, ничего! Ни зеркала, ни гребешка, ни ожерелья – ты не получишь ничего…

Но она закрыла ему рот рукой и прервала его

Но она закрыла ему рот рукой и прервала его своим заигрывающим голосом:

– Не говори так. Ты ведь хорошо знаешь что ты мне подаришь и его. Я со своей стороны, в этом вполне уверена… Я получу все три подарка… Ты придешь ко мне завтра же вечером… и после завтра, если захочешь, и будешь приходить каждый вечер. В назначенный тобою час я буду ждать тебя в костюме, который тебе будет больше всего нравиться, накрашенная, по твоему вкусу, причесанная как ты захочешь, готовая исполнить твою малейшую прихоть. Если ты захочешь нежности, я буду ласкать тебя, как дитя. Если ты будешь искать необычайных наслаждений, я не откажу тебе и в самых мучительных для меня. Если ты захочешь безмолвия, я буду молчать… Когда ты захочешь, чтобы я пела, ах! тогда ты увидишь… Возлюбленный! Я знаю песни всех стран, знаю такие, которые тихи, как шум источников, и такие, которые страшны как приближение грозы. Я знаю такие наивные, такие свежие, что молодая девушка могла бы их петь своей матери и такие, которых не будут петь даже в Ламисаке, такие, от которых покраснела бы Элифонтис и которые я осмеливаюсь петь только совсем тихо. В те ночи, когда ты захочешь чтобы я плясала, я буду плясать до рассвета. Я буду плясать, одетая в свою тунику со шлейфом или под прозрачным покрывалом, или в шароварах с прорезью и с корсажем с двумя отверстиями для грудей. Но я, кажется, обещала тебе танцевать совершенно голой? Ну что ж, если ты захочешь, я буду танцевать голая. Нагая с головой, украшенной цветами или с распущенными волосами и раскрашенная, как изображение богини. Я умею раскачивать и закруглять руки, двигать грудью, приводить в движение живот, изгибать круп, вот ты увидишь! Перед тем как лечь спать, я танцую на кончиках пальцев на ковре. Я знаю все танцы Афродиты, те, которые танцуют пред Уранией, и те, которые танцуют пред Астартой. Я знаю даже такие, которые никто не осмеливается танцевать… Я тебе представлю в танцах все виды любви. Ты увидишь! царица богаче меня, но во всем дворце её нет ни одной комнаты, которая была бы так полна любви, как моя. Я не скажу тебе, что ты найдешь в ней. Там есть вещи слишком прекрасные, чтобы я могла дать тебе о них какое-нибудь понятие, и другие, слишком странные, чтобы я могла рассказать о них словами. И затем знаешь ли ты, что ты увидишь, что превосходит всё остальное? Ты увидишь Хризис, которую ты любишь и которой ты ещё не знаешь. Да, ты видел только мое лицо, ты ещё не знаешь, как я прекрасна. Ах! Ах!.. Ты будешь изумлён… Ах! как ты будешь. . . . . . . . . . . . . . сгибать мою талию на своей руке, как ты будешь дрожать… как ты будешь изнемогать. . . . . . . . . . . . . . . . . . теле. И как хороши будут мои губы! Ах! Мои поцелуи!..

Деметриос бросил на нее растерянный взгляд.

Она продолжала с нежностью:

– Как, ты не хочешь подарить мне несчастного старого зеркала из серебра, когда ты будешь держать в своих руках все мои волосы, словно лес из чистого золота?

Деметриос хотел прикоснуться к ней… Она подалась назад и сказала:

– Итак, завтра!

– Ты получишь его, – пробормотал он.

– И ты не хочешь взять для меня маленький гребешок из слоновой кости, который мне нравится, когда ты сам будешь иметь мои руки, как две ветви из слоновой кости, обвившиеся вокруг твоей шеи?

Он попытался погладить их… Она взяла их назад и повторила:

– Завтра!

– Я принесу тебе его, – сказал он совсем тихо.

– Ох! я знала хорошо, что это будет так! – вскрикнула куртизанка, – и ты мне дашь ещё и ожерелье из семи жемчужных нитей, которое висит на шее Афродиты, а за него я отдам тебе всё моё тело, подобное полураскрытой перламутровой раковине, и больше поцелуев в твои губы, чем есть жемчужин в море!

Деметриос умоляюще протянул к ней лицо… Она быстрым движением закрыла его глаза и предоставила ему свои роскошные губы…

Когда он раскрыл глаза, она была уже далеко. Маленькая белая тень бежала за её развевающимся покрывалом.

Он без всякой определенной цели направился по дороге в город, склонив голову от невыразимого стыда.

Бледная заря поднялась над морем. Все окрасилось лиловым светом. Пылающий костер, зажженный на башне Маяка, угасал вместе с луной. Беглые, желтые отблески показались на фиолетовых волнах, как лица сирен под сине-лиловыми волосами. И вдруг наступил день.

На молу никого не было. Город был мертв. Это был ещё мрачный день перед первой авророй, который освещает спящий мир и приносит тревожные утренние сны.

Ничего не существовало кроме тишины.

Подобно уснувшим птицам, длинные суда, выстроенные рядами возле набережных, свешивали в воду свои параллельные вёсла. Перспектива улиц вырисовывалась архитектурными линиями, которых не нарушали ни возы, ни лошади, ни люди.

Александрия была как бы огромною пустошью, напоминавшею старинные города, покинутые много веков тому назад.

Но вот раздался легкий шум шагов по земле, и показались две молодые девушки, одна в жёлтом, другая в синем одеяниях.

На них обеих были пояса девственниц, обхватывающие бедра и застегнутые очень низко под их животами. Это были ночная певица и одна из флейтисток.

Музыкантша была моложе и красивее своей подруги. Бледные, как синева её платья, наполовину потонувшие под опущенными веками, её глаза слабо улыбались. Две хрупкие флейты висели позади, прикреплённые к плечу узлом, украшенным цветами. Двойная гирлянда ириса вокруг её закругленных ног волнообразно колыхалась под легкой материей и была прикреплена к щиколоткам серебряными пряжками.