Отсюда видно, что о жизни древних нельзя судить по тем нравственным понятиям, которые мы получаем теперь из Женевы.

Что касается меня, то я написал эту книгу с простотой, какую бы афинянин вложил в передачу тех же самых событий. Я хотел бы, чтобы ее и читали с таким же настроением.

Если бы судить о древних греках по привившимся теперь понятиям, то нельзя было бы ни одного точного перевода их великих писателей дать в руки гимназисту седьмого класса. Если бы Муннэ-Сюлли играл свою роль Эдипа без пропусков, представление было бы прекращено по требованию полиции. Если бы Леконт де Лиль предусмотрительно не почистил Феокрита, его перевод был бы конфискован тотчас же по выходе в продажу. Аристофана считают исключением, но мы имеем значительные отрывки тысячи четырехсот сорока комедий, принадлежащих ста тридцати двум другим греческим поэтам, из которых некоторые, как например Алексис, Филетэр, Страттис, Еубул и Кратинас оставили нам чудные стихи, и никто ещё не осмелился перевести этот сборник, бесстыдный и очаровательный.

С целью защитить греческие нравы обыкновенно цитируют учение некоторых философов, порицавших половые наслаждения. Но здесь есть некоторое недоразумение: эти редкие моралисты относились с неодобрением ко всем без различия чувственным эксцессам, не делая различая между распутством в спальне и распутством за столом. Кто-нибудь, кто теперь безнаказанно заказывает в парижском ресторане для себя одного обед в шесть луидоров, был бы признан ими также виновным и не в меньшей степени, чем, тот, кто устроил бы среди улицы слишком интимное свидание и был бы за это присужден на основании действующих законов к году тюремного заключения. – Кроме того, на этих строгих философов античное общество смотрело обыкновенно, как на больных и опасных сумасшедших: над ними издевались в театральных комедиях, их избивали на улицах, тираны принимали их в качестве придворных шутов, а свободные граждане изгоняли их, если только не признавали их заслуживающими смертной казни.

Следовательно, современные моралисты, начиная с эпохи Возрождения и вплоть до наших дней, только путем сознательной и, умышленной подтасовки выставляют античную мораль, как вдохновительницу их узких добродетелей. Если эта мораль была великой, если она действительно заслуживает того, чтобы ее взяли за образец и следовали ей, то именно потому, что никакая другая не умела лучше отличить справедливое от несправедливого, приняв критерием Прекрасное, провозгласить право каждого человека искать личного счастья в пределах, которые ему ставит подобное же право его ближних, и заявить, что под солнцем нет ничего более священного, чем физическая любовь, ничего более прекрасного, чем человеческое тело.

Такова была мораль народа, построившего Акрополь, и если я прибавлю, что она осталась моралью всех великих умов, то я только констатирую этим ценность избитой истины, – настолько уже доказано, что высшие люди в умственном отношении, как-то артисты, писатели, военачальники или государственные деятели никогда не считали чем-то недостойным свою величественную терпимость. Аристотель дебютировал в жизни тем, что растратил все свое наследство с распутными женщинами; Сафо дала свое имя специальному пороку; Цезаря называли mochus calvus (лысый прелюбодей); – но и Расин не особенно избегал молодых артисток, и Наполеон не предавался воздержанию. Романы Мирабо, греческие стихотворения Шенье, переписка Дидро и произведения Монтескье равняются по смелости даже с произведениями Катулла. А хотите ли знать, каким изречением самый строгий, самый святой, самый трудолюбивый из всех французских писателей, Бюффон, ухитрился советовать любовные интриги? «Любовь! почему ты составляешь счастье всех живых существ и несчастье человека? – Потому, что в этой страсти только физическая сторона хороша, а моральная ничего не стоит».

Увидим ли мы когда-нибудь снова дни Эфеса и Киренаики? Увы! современный мир гибнет от вторжения в него уродства. Цивилизации поднимаются к северу, уходят в туманы, в холод и в грязь. Какая ночь! народ, одетый в черное, ходит по зараженным улицам. О чем он думает? – неизвестно, но наши двадцать пять лет дрожат от холода, изгнанные среди стариков.

По крайней мере, пусть будет позволено тем, кто будет вечно жалеть, что он не знавал этой опьяненной юности земли, которую мы зовем теперь античной жизнью, пусть будет позволено им оживить в плодотворной иллюзии то время, когда человеческая нагота, наиболее совершенная форма, какую только мы можем знать или даже представить себе – потому что мы считаем ее созданной по образу и подобию Божию, – могла обнаруживаться в чертах священной куртизанки пред двадцатью тысячами пилигримов, покрывавших берега Элевзиса; когда любовь, самая чувственная, священная любовь, от которой мы рождены, была не запятнана, бесстыдна и безгрешна; пусть им будет позволено забыть восемнадцать веков, варварских, лицемерных и безобразных, подняться из болота к источнику, набожно вернуться к первоначальной красоте, снова воздвигнуть великий храм под звуки волшебных флейт и с вдохновением приносить в жертву в святилищах истинной веры свои сердца, вечно влекомые бессмертной Афродитой.

Пьер Луис

Лежа на груди, выставив локти вперед, раскинув ноги и опершись щекой на ладонь, она прокалывала симметричные маленькие дырочки в зеленой полотняной подушке длинною золотою булавкой.

С тех пор, как она проснулась в два часа пополудни, вся изнемогая от слишком долгого сна, она оставалась одна на неубранной постели, покрытая только с одной стороны широкой волною волос.

Эти волосы были блестящи и глубоки, мягкие, как мех, длиннее крыла, бесчисленные, одушевленные, полные теплоты. Они покрывали половину спины, простирались под обнаженный живот и блестели ещё возле колен густым и закругленным локоном. Молодая женщина была окутана этим драгоценным руном, золотистые отблески которого были словно из металла, и за них александрийские куртизанки называли ее Хризис – золотой.

Это не были гладкие волосы придворных сириянок, ни крашеные волосы азиаток, ни темные и черные волосы дочерей Египта. Это были волосы арийской расы, волосы галилеянок по ту сторону песков.

Хризис. Она любила это имя. Молодые люди, посещавшие ее, называли ее, как Афродиту, Хризеей, в стихах, которые они клали по утру у её дверей вместе с гирляндами роз. Она не верила в Афродиту, но она любила, чтобы ее сравнивали с богиней, и она ходила иногда в храм, чтобы принести ей, как подруге, ящики с духами и голубые покрывала.

Она родилась на берегу Генисаретского озера, в стране тени и солнца, покрытой розовыми лаврами. Её мать выходила по вечерам на Иерусалимскую дорогу поджидать путешественников и купцов и отдавалась им на траве среди безмолвия полей. Это была женщина, которую очень любили в Галилее. Священники не отворачивались от её дверей, так как она была благочестивой и щедрой; жертвенные агнцы были всегда оплачены ею; благословение Всевышнего было над её домом. Когда же она оказалась беременной, и это было скандалом, так как у неё не было мужа, то один человек, который был знаменит, как обладающий даром пророчества, предсказал, что она родит дочь, которая в один прекрасный день наденет на шею «богатство и веру целого народа». Она не понимала, как это может случиться, но всё-таки назвала ребенка Саррой, т. е. по-еврейски – принцессой, и это заставило умолкнуть злые языки.

Хризис никогда не знала этого, так как прорицатель предупредил её мать о том, как опасно открывать людям пророчества относительно них. Она ничего не знала о том, что ожидает её впереди, и потому-то она часто думала об этом. О своем детстве она помнила мало и не любила о нем говорить. Единственное определенное чувство, оставшееся у ней от него, было ужас и скука, причиняемые ей тревожным присмотром за ней её матери, которая, когда наступало время выходить на дорогу, запирала ее одну в их комнате на бесконечно длившиеся часы. Она вспоминала также круглое окно, через которое она видела воду озера, синеватые поля, прозрачное небо и легкий воздух Галилейской страны. Дом был окружен полотнами роз и тамаридов. Тернистые каприи поднимали местами свои зеленые вершины над тонкой дымкой злаков. Маленькие девочки купались в прозрачном ручье, где находили красные раковины под гущами цветущих лавров; и были цветы на воде и цветы на всей поляне и большие лилии на горах.