Рассказывая внимательно слушавшей группе поддержки о том, как она прощалась с Энакином, естественно, имени Асока не на называла, на просторной мраморной лестнице под лучами кровавого заката, ознаменовывавшего смерть любых возможных отношений между ней и её мастером, Тано расплакалась. Солоновато-горькие слёзы невольно хлынули по её щекам. Они медленно сбегали по шелковистой оранжевой коже и, достигая острого подбородка, как-то, что ли символично, безвольно срывались вниз, с едва слышным стуком ударяясь о деревянный пол. Но бывшая наркоманка, как будто и вовсе этого не замечала.
Не забыла тогрута упомянуть и том, что было дальше. Как сильна была безответная любовь, тесно переплетающаяся с невыносимой болью, сливающая с ней в одно целое, что заставляло девушку принимать наркотики, что заставляло нормального гуманоида постепенно скатываться от роскошной жизни на верхних уровнях Корусанта на самое дно, до влачения почти бомжацкого существования в грязных, захудалых трущобах нижнего. Тано впервые в жизни открыто и смело поведала кому-то другому, поведала миру, как начинала употреблять с лёгких косячков, как ей часами на пролёт мерещился возлюбленный, с которым она могла говорить обо всём на свете до бесконечности, до изнеможения и исступления, но боль не уходила, лишь становясь сильнее и сильнее, с каждым разом, с каждым днём, с каждой минутой и секундой. А затем тогруте предложили более эффективное, более действенное средство, анестезию от всех страданий разом – КХ-28, непревзойдённый и совершеннейший наркотик «для джедаев». И она отдала, отдала за него всё: деньги, мечи, отдала саму себя, едва ли не продавая дилерам собственную душу ради баночки «сапфирового наслаждения».
- Я выносила из дома всё, что могла… А однажды дело дошло даже до моих световых мечей, того, что джедаи негласно называют «своей жизнью»… Я едва не умерла в грязной подворотне от передозировки… Я… Я причинила боль, я навредила тому, кто мне был дороже всех на свете, чтобы только получить дозу… Я дошла до крайности, до той черты, преступив которую уже невозможно вернуться обратно, после которой уже нет пути назад… Я вижу, что всё больше и больше падаю в пропасть, наркомания поглощает меня, как волны тьмы из ночного кошмара, а холодные загребущие лапы смерти всё сильнее и сильнее приближаются ко мне… Но я не боюсь её… Что действительно вызывает у меня непередаваемый ужас, это осознание того, что в эту пропасть, вслед за собой по средствам наркотиков я тяну и всех тех, кто на самом деле люблю. Своим пристрастием к КХ-28, своей зависимостью я убиваю не только себя, но и своих близких. И я чувствую, я знаю, что должна остановиться! Остановиться во что бы то ни стало, пока ещё не слишком поздно!
Как и все остальные, присутствовавшие на собрании, Энакин внимательно слушал речь Асоки. До того момента, как Тано начала говорить, он уже чувствовал некую вину за то, что сделал с ней, с её жизнью. Скайуокер отчётливо понимал, что «без его участия», а вернее от его абсолютного безучастия к судьбе собственной ученицы, с девушкой случилось всё то, что случилось. Но лишь стоило тогруте открыть рот, и весь мир для генерала словно перевернулся. Да, он уже знал всю эту историю наизусть, сам по кускам собрал фрагменты мозаики, которая в последствии вылилась в страшную картину наркомании его падавана, да, понимал, что Асока любит и всегда любила его, да, мог теперь слегка иначе оценивать все её поступки и решения, но то, что чувствовала Тано на самом деле, стало для джедая великим открытием.
Энакин даже не догадывался как сильна в реальности была любовь его ученицы к нему, какую мощную и невыносимую боль испытывала всё это время она, как ужасно для Асоки далась правда о его браке с Падме. А ведь в тот день, в день, когда он не придал особого значения аварии, в которую попала Тано, лишь удивившись, что она вообще могла не справиться с таким лёгким управлением спидером, Скайуокер едва не потерял падавана навсегда. А ведь в тот день, когда он буквально умолял тогруту остаться в ордене, джедай думал только о себе, осознавал и чувствовал лишь свою боль, абсолютно не понимая, и даже не заботясь о том, что испытывала при этом она. А ведь весь прошедший год, генерал спокойно воевал на фронте, обиженно делая вид, что ему абсолютно не было никакого дела до Асоки, в то время как она переживала такое, в то время как губила и убивала себя из-за его холодности, чёрствости, безразличия.
Сейчас, слушая Тано, с каждым новым и новым словом Энакин всё больше и больше осознавал, отчётливее и отчётливее видел ту отвратительную картину реальности, которая постепенно начинала обнажать жестокую правду. Он был не просто бесчувственным идиотом, глупцом, что не замечал ни влюблённости своей ученицы, ни её страданий из-за него, он был мерзавцем, последней сволочью… Он был… Он и был причиной того, что Асока вообще стала наркоманкой. Это он своими же руками, своими поступками, всем своим поведением толкал её в холодные объятья смерти. Только он и никто другой.
В данный момент тогрута каялась в своих ошибках, винила себя за всё то, что она натворила на протяжении этого страшного последнего года, но в произошедшем не было её вины, вина лежала лишь на Энакине. И теперь Скайуокер в полной мере осознавал, что его дурацкие попытки остановить бывшую ученицу, наставить на путь истинный, спасти, были лишь жалкими попытками исправить то, что сотворил с её жизнью он. От признаний Асоки, от каждого нового слова суровой правды, слетавшей с её уст, генералу становилось всё больнее и больнее где-то в груди, причём боль моральная, была так велика, что почти перерастала в физическую, будто некая невидимая рука, кровожадно впиваясь огромными когтями в мягкую плоть, безжалостно сдавливала его сердце, намереваясь уничтожить его. В какой-то момент, боль стала так сильна, что Энакин даже невольно коснулся механической рукой области сердца, чувствуя, как предательски подступают к глазам слёзы, слёзы сострадания и жалости к Асоке.
В последний раз, когда Скайуокер позволял себе сорваться и плакать, был в от день, когда он потерял мать. Причём потерял её по своей вине, из-за своей холодности и безразличия. Тогда он так был занят своими важными джедайскими делами, своей глупой мальчишеской влюблённостью в Падме, что это лишило его одного из самых дорогих и близких людей. Буквально убило его мать, потому, что Энакин не среагировал вовремя, прилетел слишком поздно и увидел её в живых всего на секунду, чтобы проститься, а затем похоронить. Тогда Скайуокер думал, что подобного больше никогда не случиться в его жизни, безмолвно клялся на могиле Шми, что больше не совершит такую же страшную, непростительную ошибку, но Сила вновь играла с ним и с его судьбой. Сейчас он опять чувствовал то же самое, что и тогда, когда держал на руках умирающую мать, ощущал, что теряет самого близкого ему человека, и теряет только по своей вине. Тускены или наркотики, совет джедаев, кодекс, нехватка времени и обстоятельства, играющие против Скайуокера, какие-то другие косвенные причины того, что произошло тогда и происходило сейчас – всё это были лишь оправдания, жалкие попытки не признавать правды, а правда в обоих случаях была одна, она была омерзительной, жестокой, суровой… Но вот теперь отрицать её уже не было никакой возможности. Самонадеянность, самовлюблённость, глупость и эгоистичность, безразличие и нерасторопность генерала когда-то сгубили его мать, а сейчас они убивали его ученицу, нет, его возлюбленную, его суженную.
Теперь Энакин знал, что пережила Асока, что чувствовала она все эти дни, недели, месяцы, годы, и понимал, как слеп он был хоть к кому-то, кроме себя самого. Скайуокер просто ненавидел собственную персону за то, что он вовремя не заметил очевидного, просто не обратил внимания на важные, достаточно серьёзные факторы изменения поведения падавана, и его невнимательность чуть не убила её. А ведь джедай мог быть куда внимательнее, осмотрительнее, умнее, после того случая с матерью, но нет, похоже, жизнь его ничему не учила. Иначе, как такая ситуация могла повториться вновь?
