Наша остановка в Питтсбурге была долгожданной передышкой от вечных разъездов и маленьких деревень, где ничего нельзя было заработать.

В первый же день нашей остановки мы вдохнули этот холодный промозглый воздух и почувствовали надежду. Эбигейл была счастлива. Она рвалась участвовать в ярмарке, и ее энтузиазм передавался нам всем.

Но перед ярмаркой мы дали потрясающее выступления. Люди были в восторге, а для нас это значило лишь одно — мы сможем, наконец, нормально поесть.

В ту ночь в моей палатке впервые появилась Джорджиана. И я был так глуп, молод и поражен ее красотой, манерой ее речи, ее дорогой одеждой, сшитой по последней моде. То, как она восхищалась моим выступлением и как она двигалась. Я никогда еще не встречал таких людей. Казалось, она была ангелом, абсолютно идеальная. И я пошел за ней прямо в ловушку. И ловушкой был он.

Его холодность, отстраненность, чопорность, все вызывало во мне разную бурю эмоций. Диффузия между восхищением и страхом. Я не знал, что это было.

Джорджиана привлекала меня как девушка, но Даллон был тем, кого я полюбил настолько, что отдал свою жизнь.

Шесть минут — максимальное время клинической смерти. За шесть минут человек может умереть и снова вернуться к жизни. За шесть минут врачи поймут, сказать родным, что их пациент не выжил или же что произошло чудо. За тридцать секунд после остановки сердца отключается мозг, но у человека есть шесть минут, что бы нить его жизни самовосстановилась как провод. Существуют такие, с сердцевиной из жидкого металла и оболочкой из специального полимера. Они способны заново соединяться, даже если их полностью перережут. За шесть минут жизнь способна оборваться и соединиться вновь. За шесть минут можно стать бессмертным.

Когда человек умирает, у вампира есть всего пара секунд, мгновения, чтобы передать ему свое бессмертие. Если вампир опоздает, то человек умрет, если поторопиться - несчастный впадет в кому. Шесть минут есть у человека, чтобы открыть глаза и встретить новый мир. Всего шесть минут.

Даллон сказал, что я открыл глаза через три. Первое, что я увидел - померкшие краски мира и его лицо. Потом все стало приобретать новый оттенок, пока моя кровь остывала до конца. Первое что я почувствовал — это холодное прикосновение к своим губам и нестерпимое желание. Желание всего: секса, крови, мира. Первое я получил в течение получаса, второе чуть позже. Третье, когда переступил порог «культа» в новом состоянии.

Вампиры иногда заводят себе пару, но они не люди. У них нет моральных ограничений. В таких парах обычно каждый извлекает собственную выгоду — секс, положение, деньги. Это идеальные отношения — в них нет чувств.

Но я знал, что любил его и он любил меня, пусть странной любовью, но любил. И вся моя любовь принадлежала ему, но этого ему было недостаточно.

Как оказалось мне тоже.

Мы были с вместе около тридцати лет или больше. Сначала я был очарован им, беспредельно влюблен, но даже у людей остывают чувства, а у вампиров они остывают и того быстрее. Все дело в том, что вампиры лишаются человеческих чувств, не всех, конечно, только самых лучших. На место сострадания приходит безразличие, на место любви — страсть и привязанность, вместо нежности — наслаждение.

И когда уже нам стало нечего предложить друг другу, наступил момент тошноты. Долгие годы я жил словно привязанный, как больной чумой, от которой ему и не избавиться и не умереть. Мы в лихорадке искали друг в друге то, что находили когда-то, но ничего уже не было.

Я хотел уйти.

Я дал клятву «культу» только из-за него. Я совершал ужасные поступки ради своего кровавого божества. Но он не отпускал, и с каждым днем сделать это было все сложнее и сложнее. Я привязался к нему сильнее, чем к чему либо. Я жил только ради того, чтобы ненавидеть и любить его одновременно, и он тоже, я знал это.

Но все пришло к своему пику в тот 1910 год. После моих неудачных попыток разорвать связь нашей крови и наших душ, я возненавидел его по-настоящему. Одной из причин было то, что мне никогда не расстаться с ним. Как и с «культом». Я был связан, и мое бессмертие походило на свободу без самой свободы.

Я хотел быть сильным, хотел перестать бояться и просто делать то, что хочется. Я был стариком в теле юноши, который желал, наконец, увидеть жизнь.

В приступе аффекта я схватился за горящее полено в камине и поджег ту жизнь, что мы с ним построили за тридцать лет. Я считал, что этот огонь спасет меня, очистит мою жизнь от всего этого вампирского дерьма.

Я похоронил в этом огне несчастные души, лишь бы получить свободу.

Наш дом горел, отражаясь полыхающими языками пламени в его блестящих голубых глазах. Сильнее чем в ту ночь он никогда не ненавидел меня.

Все началось заново. Ничто не приносило облегчения. Мы злились друг на друга за то, что были не в состоянии отпустить. Никто из нас не представлял, как выживать поодиночке, после того, как обрели друг друга.

Но в один день его терпению пришел конец. Он мог выносить что угодно. Мои истерики, мои ненавидящие взгляды, мое желание уничтожить его. Но он не мог вынести моего безразличия.

«Уж лучше уходи, Райан» — сказал он в ту ночь.

И я ушел.

Остальные годы проходили для меня в постоянной борьбе, пока я не смирился со своим положением. Я похоронил последних людей, которых знал, и больше не осталось никого из моей прежней жизни. Остались только чудовища, породившие меня.

Они могли отпустить меня также как и он, но куда бы я потом отправился? Я был не в состоянии быть один. Свобода больше не казалась мне желанной. Времена изменились, мир шел дальше, и я боялся быть в нем одиночкой. Поэтому я делал все, чего они желали, снова возвращаясь к тому, от чего я так стремился бежать.

Время делает тебя смиреннее, чем любая религия.

Вот в чем штука. Всего лишь время.

Его плечи дрожали от холода, а губы посинели. Остатки огня догорали под лунным светом, бросая нас наедине с ночью и звездами.

Брендон не произносил ни слова. Его молчание пугало сильнее, чем призраки этого места.

— В тот день, когда ты ждал меня под дверью до самого утра… — мой голос стал более хриплым от холода. Брендон потянулся руками к догорающим уголькам, но тут же обернулся, чтобы посмотреть мне в глаза. — Прямо на этом месте я убил группу подростков. Ребят, не старше тебя. Молодых вампиров. Они не нарушали правил, технически. Они даже не были в «культе», но они были фанатиками. Совершили ритуальные убийства ради «культа». И я убил их.

Брендон соскользнул с поваленного ствола дерева, на котором мы устроились до этого, и упал коленями на мокрый снег. Он впился взглядом сначала в меня, а потом на темные кроны деревьев вокруг нас.

Внезапно он оказался совсем близко ко мне, устраиваясь между моих коленей и нежно касаясь замерзшей рукой моей бледной щеки.

— Это тревожит тебя? — спросил он.

— Нет. В этом и дело. Я убийца Брендон, это моя природа и я принимаю ее. Но принимаешь ли ты?

— Я принимаю все, что касается тебя. Райан, я знаю, что ты знаешь меня всего пару месяцев, но я до этого узнавал тебя почти полгода. Я знаю, кто ты, и я не боюсь. Я люблю тебя.

Его губы слегка дрожали, и я притянул его ближе, касаясь их своими. Он был моим холодным Питтсбургским солнцем, он был снегом, окружившим нас этой зимой, он был моим очистительным огнем, в котором я сжигал своих призраков. Он был темной ночью, но и он же был солнечным днем.

Я целовал его, пока его губы вновь не стали горячими. Я хотел согреть его теплом, которого у меня не было.

— Я люблю тебя, — снова прошептал он мне в губы, словно это давало нам воздух.

Когда-нибудь он пожалеет о своих словах. В день, когда мне позволено будет отнять его жизнь, и этот момент уже на горизонте.

Мы добрались до машины под начало легкого снегопада, не позволяя нашим губам расстаться дольше, чем на несколько секунд. И как только дверь заднего сидения захлопнулась за нами, Брендон, устроившись на моих коленях, принялся стягивать свою куртку, не прекращая целовать меня.