Из окон на нас смотрела тень приближающегося декабря. Время будто спешило куда-то. Каждый день стал для нас неким отсчетом, и циферблатом, на котором показывалось время, стало запястье Брендона. Пока его шрам медленно заживал, я каждое утро оставлял на его губах поцелуй, провожал на учебу, и каждый вечер внутри меня зарождалось странное чувство того, что я хочу отговорить Брендона от всей этой нашей затеи. Что ему не нужно идти в «культ». Я мог рассказать ему всю правду о себе, обо всем, о чем он и понятия не имел, и, пока не поздно, он мог бы поверить мне. Мы бы сымитировали его смерть, и я бы увез его куда-нибудь в Европу или Австралию.

Но это были мимолетные вспышки моего безумного разума, который как голодный зверь впервые ощутил в своей жизни что-то настолько реальное и человеческое. И после секундного замешательства я улыбался глупости и наивности собственных мыслей, превращаясь обратно в того, кто не ведает ни любви, ни нежности.

Терпение Брендона с каждым днем все таяло. Ему надоел наш обычный образ жизни, ему наскучило наблюдать за мной или ловить нашу тишину в бесконечном пространстве дома. Все его существо было обременено лишь одной единственной идеей, полностью захватившей его.

В ту ночь я нашел его в гостиной, сидящим в почти полном мраке на полу у горящего камина. Горящего впервые за долгие годы моего проживания в этом доме. Он служил мне чем угодно, только не источником тепла и света — двух вещей, в которых я никак не нуждался.

Я сел рядом с ним, смотря, как угольки переливаются красным, словно огненные цветы. Брендон загипнотизировано смотрел на них и, возможно, он видел тот день, когда впервые встретился с неизведанным, когда впервые вступил во мглу наблюдая за казнью на той поляне в лесу. Я не знал о чем он думал, но я чувствовал.

— Ну? — спросил он, протягивая мне свою руку с зарубцевавшимся шрамом.

— Что ну?

— Когда мы пойдем туда?

В который раз я устало выдохнул и закатал обратно рукава его рубашки.

— Я серьезно.

— Я тоже. Ты еще не готов.

— Я готов с того момента, как залез к тебе в дом. Пожалуйста, Райан, — его жалобный взгляд не трогал меня, больше всего меня задевало то, что я беспокоился за него. Я посмотрел на медленно падающий снег за окном и сумерки сгущающиещиеся над моим домом, а после снова на Брендона и теперь невидимая тьма собиралась и над ним. Все, что было в моих силах — это подготовить его к ней. Не защитить, не спрятать, не разогнать ее подобно солнцу. Лишь подготовить.

— Не смей разговаривать с ними, — начал я, — Ни с кем, понимаешь? Только если к тебе обратятся. Отвечай коротко, старайся, чтобы твои ответы ставили разговор в тупик. Ничего не пей и старайся не смотреть им в глаза.

— Это смешно. Как я смогу не смотреть в глаза?

— Тебе нужно постараться. Если вдруг случиться, что меня не будет поблизости, и кто-то с тобой заговорит — сделай так, что бы видели твой шрам.

Я взял его за запястье и повернул, чтобы лучше разглядеть свое творение. Метка была заметной и, если на Брендоне будет рубашка без рукавов, то лишь слепой не увидит ее. Это придавало мне странной уверенности.

— Пойдем туда завтра, — произнес я, словно предлагал ему чая, и Брендон улыбнулся, но я совершенно не разделял его энтузиазма.

Произнесенные мною слова теперь подвели черту, которая раньше была лишь размытым силуэтом, и отступать было поздно. Все, что оставалось — это один последний вечер в прежней гармонии и безмятежности, которая вскоре, вне всякого сомнения, разрушиться чем-то более сильным и грубым.

— Я нашел это на полке книжного стеллажа, — вдруг произнес он и вытащил из-под пледа свою руку, держащую маленькую черную коробочку. Картонка, из которой она была сделана, обветшала с годами, но сохранилась не плохо, так же как и ее содержимое. Еще более маленькая, чем коробочка, фарфоровая кукла, имеющая детское обнаженное тело и такое же детское пухленькое личико, разукрашенное красками.

— Замороженная Шарлотта, — улыбнулся я, принимая свою драгоценность.

— Кто?

— Так называли эти куклы. Замороженная Шарлотта. В честь девушки, что отказалась спрятать под одеждой свое красивое платье и замерзла насмерть.

Брендон изобразил гримасу.

— Чья она? Твоя?

— Нет, они стали популярными, когда я уже подрос. Это мой подарок кое-кому.

— Ты не расскажешь об этом? Очередной секрет из твоего тайного прошлого, — саркастично произнес он.

— Однажды приходит время, когда секреты должны быть рассказаны.

— Это не обязательно, — мягко улыбнулся Брендон, но нет, это было обязательно в ту ночь.

Я всегда делил свою жизнь на четыре части. Первой как не странно было детство, не самая интересная, но слишком неотъемлемая часть каждой жизни. Вторая — взросление в стенах цирка. Самая яркая, наполненная запахом дорожной пыли, маленькими палатками в лесу и яркими огнями сцены. Третья– моя новая жизнь. Моя встреча с мглой, мой шаг в пропасть вечности. Моя встреча с вампирами, моя первая и бессмертная любовь, моя смерть. И последняя– та, в которой я живу последние десятки лет. Та, в которой я проиграл своей мгле и вынужден остаться в ней навечно. В этой части моей истории почти нет людей, нет света, нет жизни. Здесь только призраки.

Я решил начать с детства. Психологи говорят, детство — это основа всего. Писатели твердят — пишите о детстве. Моя же память стонет — детство почти в ней мертво.

— Я родился в Провиденсе и при рождении был назван Джорджем Райаном Россом Третьим. — Мой рассказ начался под тихие потрескивания древесины, когда Брендон устроил свою голову на моем плече, давая мне понять без слов, что он готов слушать и готов принять мою историю, как я однажды принял его. Это был наш способ общения. Способ сказать то, что мы не произносим. Наступил миг нашего откровения. Обрушения еще одной стены. Я дал ему это - мое прошлое, чтобы он мог лучше понять меня, чтобы ему легче было справиться с тьмой вокруг него.

— Моя семья была, пожалуй, из средних классов. Хотя в одно время мы были довольно богаты. Но потом отец начал пить, и деньги стали уходить слишком быстро. К тому же нас было четверо детей и все мальчики, и на каждого приходилось тратить приличную сумму. Родители были богобоязненны, я уверен у них были причины бояться Бога. Они не были любящими родителями, но и плохими их назвать было нельзя. Они старались существовать как-то обособленно, не слишком сближаясь с нами, словно они собирались в скором времени покинуть нас навсегда. Я мало что помню из того времени. Помню, как много гувернанток побывало в нашем доме, потому что мой брат Айвин любил доводить их до истерики. Помню, как мать однажды решила проявить любовь и сшила для меня и братьев по новому пиджаку. Скорее она сделала это для того, чтобы показать результаты своих трудов всем прихожанам в нашей местной церкви. Я хорошо помню наш дом. Он был белым с зелеными ставнями на окнах и каменой дорожкой перед ним. И еще цветы, много маминых цветов повсюду, так много, что их запах въедался в нашу с братьями кожу, что позволяло нам не мыться дольше, чем остальным детям. Несмотря на то, что у меня было три брата, почти ни с кем из них я не общался. Айвин и Этан предпочитали играть друг с другом или заводить себе друзей из числа соседских ребят, потому что я казался для них скучным. Только Чарли, младший из нас, любил мое общество и вечно таскался за мной. Но он был слишком маленьким. Сначала между нами стояла проблема того, что он не умел говорить, а позже Чарли был слишком ребенком, в то время как я был уже почти взрослым. Через меня Чарли познавал мир и учился всему, а я находил в нем маленькую тень, которая скрашивала мое одиночество.

У меня не было друзей. Соседские дети меня не любили. Они даже не дразнили меня или обижали, они просто не замечали меня и «мою маленькую тень». Для них мы были призраками. Позже я стал замечать, что им просто неприятен мой взгляд, будто во мне с самого рождения сидит эта темнота.

Однажды в детстве мать дала мне пару монет и, указав пальцем на старушку у церкви, подтолкнула меня к ней. Я вложил деньги в ее сморщенную маленькую ручку, и она прошептала в ответ: «Господь с тобой дитя». Я ответил, что мой отец говорит, что со мной нет Господа, со мной лишь дьявол. Она рассмеялась, но я помню этот момент до сих пор. Мой отец был прав, соседские ребята тоже. Дьявол был во мне всегда.