Комментарий к Глава 6. Ложное исцеление

О, с первой НЦой в этом фике, ребята :)

Вот и Раллон подъехал

========== Глава 7. Когда один охотник встречает другого, этот охотник съедает второго ==========

Я свое сердце дам тебе, чтоб подготовить место

для свидетельства любви, что затмевает голод.

Ричард Сайкен «Снег и грязный дождь»

Грязная постель, на которой я сидел, была пропитана кровью, спермой и отчаянием. Старые, запыленные окна комнаты пропускали сквозь себя лучи солнца, вставшего несколько часов назад. Грязь на них была словно рисунок на витражах храмов, и лучи как божественный взгляд просачивались и указывали на все грехи и пороки человечества, воплотившиеся в колорите этой комнаты. Сцена вчерашних событий снова и снова крутилась у меня в голове, но сейчас я был, наконец, спокоен. Меня больше не преследовал неконтролируемый голод, я снова стал собой, излечился и теперь просто сидел и смотрел на это утреннее солнце. Кожа слегка щипала, но я слишком любил этот свет, чтобы задернуть плотные занавески.

Дверь позади меня хлопнула, и я почувствовал прикосновения на своих оголенных плечах. Даллон прошел мимо и задернул шторы, разделяя ими меня и солнце. И эта была ни в коем случае не забота. Все, что он делал, он делал для собственной выгоды, ему не дано было понятие о заботе.

— Прекрати это, — произнес он, имея в виду мое восхищение солнцем. Он его никогда не любил. Не боялся, конечно, но спустя столетия оно стало как-то раздражать его, словно напоминая о том, что мир света не для него, что он больше не человек.

Он был уже одет: новая чистая рубашка и брюки, и я заметил, как он достал из шкафа чистую одежду для меня. Эта комната была не обжита, но в ней всегда имелись какие-то вещи. Одежда, презервативы в тумбочке, какие-то книги и пустая бутылка из-под виски. Но даже это не делало ее принадлежащей кому-то. Она была словно опорный пункт. Она была для всех, и в тоже время только для него.

Я медленно натянул на себя чистую белую рубашку и, застегивая воротник, прикоснулся пальцами к шее. Кожа была особенно гладкой и чувствительной в месте укуса, но даже мягких рубцов на ней уже не осталось.

— Это все из-за его запаха, — Даллон сел позади меня и его голос, слишком звонкий для этого тихого места, разрушил чары от моих размышлений. — Ты был с ним рядом слишком долго, и его запах сделал это с тобой. Это обычное дело.

— Я умею контролировать себя, — скептически бросил я. — Я работаю с людьми, вижусь с ними каждый день. За сотню лет я научился контролировать себя.

Даллон хмыкнул.

— Ты приспосабливался очень плохо. И с людьми тебе всегда было тяжело. То, что ты приспособился бывать с ними в обычной жизни — ничего не значит. Тебе пришлось впустить мальчишку на интимную территорию. Это другое.

— Вампиры живут с людьми, ты сам знаешь.

— Тебе просто нужно потерпеть. Но если будет совсем плохо, держись подальше.

— Держась подальше доверия не заработать.

Даллон выдал мне пару черных очков, прежде чем я вышел из «культа». Утром это здание словно умирало, превращаясь в некий другой мир, наполненный тишиной и одиночеством. Единственный кого я встретил здесь, был вчерашний парень — Фрэнк. Он каким-то угрюмым взглядом проводил меня, когда я уходил, а он оставался там, протирать стаканы в баре и мыть полы. И за этим взглядом скрывалось отчаяние, просящее, жгучее, пробирающееся тебе под кожу. Словно он хотел, что бы я хоть как-то помог ему, спас от всего это. Но я сам в той же лодке, и внутри меня по стенкам моих иссохших внутренностей можно собрать тот же осадок отчаяния, ту же жажду свободы. И спрятавшись под воротником пальто, я понимал, что я — такой же, как он, только привыкший ко всему этому.

Когда я вышел на улицу, то утренний Питтсбургский воздух, пропитанный холодом этого города и его мрачностью, словно прилип ко мне. Ночью он был теплее, а сейчас он остыл, и даже солнце не могло согреть его — оно само было холодным. Редкое и унылое и слишком слабое. В тот момент, мне захотелось скорее вернуться домой и снова прижаться к Брендону, тепло тела которого было сильнее тепла этого чертового солнца.

Я завел машину и тронулся, проезжая по знакомому Стрип-Дискриту. Продавец в цветочной лавке за углом странным взглядом проводил мою машину. Я бы не удивился, если бы он узнал меня. Его хитрые лисьи глаза, окруженные старческими морщинами, словно крючком цепляли. Но мне не было страшно. Я жил в этом городе больше ста лет, но сейчас он был достаточно большим, чтобы спрятаться в нем. Тебе лишь нужно переехать в другой район, где тебя не знают, и ты так и останешься незамеченным.

Но мне нравился мой нынешний район, он напоминал чем-то место, где я вырос. Дом, в котором я жил, был похож на родительский, хотя он гораздо больше. У меня есть просторная гостиная и несколько спален, которые я не использую, а в доме родителей всегда было тесно, хотя, возможно, так кажется мне сейчас, когда я живу один.

Я подходил к дому медленно, осторожно, словно ждал, что он скажет мне спит ли еще Брендон и спал ли, когда я ушел. Или возможно он вернулся к себе, сразу же, как обнаружил мой уход или же просто затерялся в этом доме, сел где-нибудь в кресле моей спальни, достал из нижнего ящика недочитанную мною книгу и решил скоротать время за чтением. Я ждал, но ответа все не было, и тогда я просто потянул за ручку, открывая ее.

Прихожая освещалась солнцем, проникшим сквозь окна, и я прошелся по этим лучам, упавшим на пол. Как и в первый день нашей с ним встречи я просто следовал за ударами его сердца, идя на автомате, пока этот звук не привел меня на кухню.

Брендон стоял за столешницей у окна, еще сонный, в одежде, которая сидела потрепанно после сна на его худом теле. Он налил себе воды в стакан, прежде чем обернуться и увидеть меня. Ни одна эмоция удивления не отразилась не его лице, лишь рука, держащая стакан, слегка дернулась.

Пару секунд он стоял и смотрел на меня, медленно и испытующе рассматривая мой внешний вид. Я легко прикусил язык, чтобы унять возникшее вновь глубоко во мне чувство голода.

— Я слышал ночью, как ты ушел, — тихим и немного хриплым ото сна голом произнес он. Молча стянув с себя пальто, я медленно повесил его на спинку кухонного стула и подошел к Брендону.

— Мне нужно было уйти.

— Зачем? — быстро спросил он, и в его глазах промелькнуло что-то между обидой и разочарованием.

— Затем, что тебе было опасно оставаться со мной.

— И почему же? — он слегка запнулся, будто отчасти понял, что я имел в виду. — Где ты был?

— В «культе», — произнес я и добавил спустя секунду: — Мне нужна была кровь. Я должен был предупредить тебя раньше, но я думал, что смогу контролировать этого.

— Но не можешь? — его вопрос звучал скорее как утверждение. Хотя нет, как итог, вывод, который он отметил сам для себя.

— Я справлюсь с этим, просто дай мне время.

Он понимающе кивнул и поставил стакан на стол.

— Вернемся спать? — спросил он, звучащий уже не так растеряно и более мягко, почти убедил меня снова поддаться ему.

— Только раздельно. Ложись в гостевой на втором этаже, — Брендон, слегка сбитый с толку, все же неуверенно кивнул как наказанный ребенок, получивший неизбежное наказание, и прошел мимо меня. Его тихие шаги удалялись все дальше, пока дверь на втором захлопнулась, и я не выдохнул с облегчением.

***

Я чувствовал, что не должен был этого допускать. Что мне нельзя было отсылать Брендона подальше, устанавливая некую невидимую пропасть между нами. И хоть я чувствовал, что не мог иначе, что так было бы безопаснее для него, но было что-то еще. Что-то мешающее мне. Тихие голоса в моей голове. Насмешливый голос Даллона, который шептал: «Отлично Райан, ты просто прекрасно справился» и его смех, прямо как в ту ночь, когда он учил меня убивать. Я делал ошибки, и он всегда говорил это его «отлично» пропитанное сарказмом и снисхождением. А после раздраженный голос Джорджианы, говорящий, что я кретин и идиот. Что теперь Брендон будет считать себя отвергнутым, что люди не животные, что к ним нужен чувственный подход. Но всех их: Джо, Даллона, хиханье Джерарда и недовольство Майкла перекрывал тихий шепот Элиота. Отличный от них всех, твердый, безэмоциональный, но как тонкая игла в подсознании, колющая прямо в цель. И укол ее напоминал о том, что я не справился, испортил все. А провал всегда приравнивался к предательству.