Дед Степан встал и прошел к себе. Неторопливо он достал из сундука гимнастерку, в которой пришел с войны, достал сверток с наградами, так же основательно почистил их слегка асидолом, чтобы засияли и вместе с тем сохраняли вид боевых наград, и так же неторопливо прикрутил к гимнастерке ордена – два Красной Звезды, один Знамени, один Славы, медали за взятие Киева и за оборону Сталинграда, а напоследок орден Отечественной войны второй степени, полученный неделю назад в военкомате. Красиво награды смотрелись на гимнастерке.

Потом он надел галифе и долго прилаживал портянки и обувал сапоги. Не то чтобы разучился, просто сапоги он получил уже в конце войны, когда в Европу вошли, а всю войну проходил в обмотках.

«За победу великой Германии!»

Обида вновь проснулась в нем, с новой силой принялась жевать сердце, и, чтобы унять боль, дед Степан налил себе водки. От выпитой водки слезы выступили у него на глазах. По крайней мере, хотелось бы, чтоб от водки!

Он оделся, посмотрел в зеркало и остался доволен.

Достав из стола школьную тетрадь, вырвал из нее сдвоенные листы и присел к столу. Мысли мешали друг другу, мозг его полыхал от несправедливости услышанных слов, и это мешало высказать все то, что кипело в его душе.

«Дорогой Сашка!» – написал он, но тут же устыдился, зачеркнул слово «дорогой», а за ним и все остальное. «Милый внучек, – снова начал он и остался доволен началом. – Милый внучек! Я не сержусь на тебя, да и глупо бы было сердиться на родную кровь. Наверное, я тоже виноват в том, что ты таким вырос. Знал бы ты только, сколько моих товарищей легло в землю, чтобы ты мог сказать мне эти слова. – Дед Степан писал с душой, а потому слова на бумаге получались корявыми и казались малограмотными. – И в партию я вступил в сорок втором под Сталинградом, потому что верил и продолжаю верить теперь. А баварское пиво пьет теперь Иван Каплунов с Партизанской. Он в сорок первом сдался немцам, а потом прислужничал им в Смоленске. Теперь в Германии. Очень ему нравилось немецкое пивко. Может и на «мерседесе» он теперь ездит. Но я не об этом. Обидно мне, что напрасно я кровь проливал, коли ты больше жалеешь о немецком пиве и колбасе, чем думаешь о том, что сделали я и мои друзья. Похоже, Германия и в самом деле победила нас, если внуки пьют за ее величие и победу. А раз так, то и жизнь моя напрасна и жалости не стоит. Твой дед Степан».

Он положил письмо на видном месте, прошел к себе, долго шарил за диваном, пока не нащупал ружье в чехле. Патронташ был на месте – в сундуке. Он достал ружье из чехла, твердой рукой зарядил его и неторопливо пошел в сад, прикидывая на ходу, как сделать выстрел, чтобы не слишком поуродоваться – ведь ему еще предстояло лежать в гробу, а сын со снохой не виноваты ни в чем, закрытый гроб для них будет излишней неприятностью, хватит и того, что отец покончил с собой. Мысли его были холодны и рассудительны, он даже знал, где все произойдет – у той самой яблони, с которой в сорок седьмом упала Мария, поэтому шел не задумываясь.

– Вот черт! – озадаченно сказал Сашка, когда утром вернулся домой и ему сообщили о смерти деда. – Да что я такого сказал? Я ж пошутил!

Письма, оставленного дедом Степаном, отец Сашке не показал, и Сашка жил в счастливом неведении, искренне полагая, что дед просто устал от жизни, как это бывает со стариками и больными, которые полагают смерть простым избавлением от постылых житейских мук.

Она шла по улице, как идут по облаку.

На ней была непривычная мини-юбка, неприлично оголяющая ноги, пестрая блузка, которую нельзя носить в трауре, и неудобные туфельки на высоких каблуках. Она шла, чувствуя биение пульса на правой руке и частое движение вены на шее. Талия ее, не знавшая рук мужчины, ощущала узкую тяжесть смертельного пояса.

«Ничего страшного, – объяснял в лагере Ахмед. – Надо всего лишь соединить эти проволочки. И все!»

Ей было шестнадцать лет, и она была из Гудермеса.

«Вспомни о брате, – говорил Ахмед. – Вспомни о брате, убитом гяурами. И думай об Аллахе. Ты должна».

Ей было шестнадцать лет, и за это время она не помнила ни одного мирного дня.

«Лучше всего сделать это в троллейбусе или в магазине, – внушал Ахмед. – Там где неверных будет больше. Помни, что этого хочет Аллах».

Брата привезли мертвого на рассвете. У него бессильно болталась голова, а по ладони текла тонкая струйка черной в сумерках крови. Вечером он уехал с друзьями на машине, а утром его привезли мертвым.

Отца она не помнила. Его убили в девяносто пятом. Ей тогда было три года.

«Он был хорошим мусульманином, – сказал Ахмед. – Он был грозой неверных. За это гяуры убили его».

Сейчас надо было только найти людное место, войти в скопление людей и свести проволочки в заряде на талии.

«Это очень просто, – объяснял Ахмед. – И совсем не страшно. Ты даже не почувствуешь боли. Просто на секунду вокруг тебя потемнеет, и ты очнешься в раю вместе с гуриями. Аллах любит тех, кто держит в сердце своем его имя. Помни, в Священной книге сказано: «Если вы умрете или будете убиты на пути Аллаха, то прощение от Аллаха и милосердие – лучшее из того, что вы собираете!»

Город жил, город спешил, город щебетал, город шелестел листвой зеленых деревьев и трепетал юбками девушек, он еще не знал, что ему уготовано.

Она шла по городу, оглядываясь в последний раз, она пыталась вызвать в себе ненависть к спешащим людям, но ненависти не было.

И возврата не было, времени на возврат уже не оставалось, как не осталось у нее имени.

«Забудь свое имя, – сказал Ахмед. – Ты женщина, ставшая воином. Ты – воин Аллаха, мстящий неверным за Него, за себя, свой род, своих братьев и отца. Сказано Пророком: «Никогда не считай тех, кто убиты на пути Аллаха, мертвыми. Нет, живые! Они у своего господа получают удел!»

Перед выходом из квартиры ее заставили выпить белый порошок. Он должен был укрепить ее силы и сделать решительной. «Пора, – сказал Ахмед. – Братья в горах ждут радостного известия о твоей победе!»

Победе над кем? Мысли путались, она смотрела на людей, которых должна была взорвать, но не испытывала к ним ненависти или любви, равнодушие и пустота жили в ее душе.

И желание, чтобы все быстрее кончилось.

И когда она вошла в универмаг и соединила проволочки так, как ей указал Ахмед, а взрыва не произошло, она села на грязный истоптанный пол и зарыдала. Она плакала громко, на нее оглядывались люди, и неосторожный армянин в измятом пиджаке подошел и попытался поставить ее на непослушные ноги, а она плакала, плакала, плакала, чувствуя, как к ней возвращаются отброшенная утром боль и предсмертная тоска.

Тогда она не понимала, что смерть настигла ее в тот самый момент, когда она соединила на поясе проволочки. Смерть приходит тогда, когда ты отделяешь себя от остальных и пытаешься увидеть их мертвыми.

– Садись к столу, капитан. Не смотри на мусор, я его сейчас сдвину в сторону. Ребята устают так, что еле до постели добираются. Да и какая это постель, сам видишь. Садись, капитан. О чем ты со мной хотел поговорить? Журналист, говоришь? Про Чечню решил написать, про ее героев? Пиши, капитан, хорошее дело. Как говорится, страна должна знать своих героев. Из какой ты газеты? Ясное дело, что из «Красной звезды», это я так, прикололся вроде. Не из «Военно-исторического» же журнала! Так что тебе рассказать, капитан?

Вон, видишь, пацан слева лежит. Ага, с повязкой на руке. Это Леша Сафонов, его здесь Кирьяк зовут. Да не знаю я, что это означает. Въедливый ты, капитан. Я тебе про Лешку хотел сказать. У пацана руки золотые. Талант от бога. За прошлую неделю восемь фугасов разминировал. А ведь их большие специалисты ставили. У Хаттаба других не бывает. Он им такие деньги платит, а наши пацаны во имя идеи воюют. Не понял? Поясню. Денег им не платят, жрать не дают, а результат спрашивают. Ты, капитан, словно с Луны свалился. Нет, мы так с тобой не договоримся. Давай выпьем немного? Ты на мои погоны не смотри, я контрактник. У нас все не званиями, а опытом меряется. Ты когда-нибудь «духу» глотку финкой резал? Салага ты, хоть и капитан. А мне приходилось, и не единожды. Давай, капитан, по маленькой. Ну, поехали! Во-от. Ты сальцем закуси, это сало Коле Шовкоплясу мама прислала. Только и успел посылку получить. На следующий день его снайпер подстрелил. Такие дела. Был Коля Шовкопляс, и нет Коли Шовкопляса. Давай немного помянем пацана. Хороший был парень. Безотказный. На такого всегда положиться можно было. Так что ты меня хотел спросить, капитан? Что тебе рассказать, чтобы твоего читателя до самых печенок проняло? Про отрезанные головы и яйца уже столько писали, что никто и не содрогнется. Плечами только пожмут. Скажут, открыл журналист Америку… И про заложников уже писали, и не раз. Атебе, вижу, чего-то особенного хочется… Так? Ты не отводи взгляда, я ж понимаю, мужик, тебя ведь не просто так прислали, редактор изюминки хочет, а потом уже о патриотическом воспитании солдата думает. Хотя, если вдуматься, какое тут воспитание, пацаны поначалу за бабками едут. Каждый третий хоть однажды закон нарушал. Такие, капитан, на героев не тянут. Ведь так? А есть вообще такие, что по призыву в армию пришли, еще мамкины пирожки помнят. Этих особенно жалко.