Ангелу такие вопросы задавали не раз, иначе бы он и не поморщился, да что там говорить, крылья бы вместе не свел.

– Ты что – поспорить хочешь?

– Какие споры, – сказал Сергеев. – Я же понимаю, у каждого свои заморочки. Только и ты пойми, не каждому ангел является. Я-то вообще удивиться должен. Ну что ты крылья развесил? Ты что, не знал, я же заповеди нарушал! Кто говорил – не убий?

– Да знаю, знаю, – сказал ангел. – Только ты сам прикинь, ну убил? Так кого? Не творение божье! У него ведь на совести девять трупов. Он ведь этим не кончил бы, если бы ты со своим «Макаровым» не влез. Это только с одной стороны, ты заповедь нарушил, а ведь, с другой стороны, ты пользу обществу принес. Людей спас. Не так?

– Не так, – сказал Сергеев и потянулся к тумбочке, на которой стояли лекарства. – Хрен с ним, с маньяком этим долбаным. А не укради?

– Ты только про это не вспоминай, – зевнул ангел. – Украл? Так у кого украл? У нищего, у сирого, у обездоленного? Он ведь богаче многих был, потому ты и рискнул шкурку с него содрать. Что, не прав я? Да и не один ты был. Честно говоря, идея-то и не твоя была. Ведь так?

Мятная таблетка валидола приятно холодила полость рта. Не зря же говорят, что вместе с таблеткой нитроглицерина надо принимать при приступе таблетку валидола. Мягче все кажется, мягче и безопасней.

– Может, ты и прав, – посасывая таблетку, сказал Сергеев. – Ерема меня соблазнил тогда, но ведь одинаково действовали, а? И пистолет ведь у меня был, а не у Еремы!

– А Ему без разницы, – сказал ангел. – Ему ведь главное, кто слово сказал. Помнишь ведь – «в начале было слово»? Ты это, сосать соси, только не забывай, что я по делу! Я ведь тоже зубы заговаривать умею!

Нет слов, ангел тоже разговаривать умел. Только ему, наверное, по чину дано было то, чего Сергеев годами добивался. Но это ведь как получится – один всю жизнь пирожки лепит, а у него выходят чебуреки или кулебяки рисунчатые. А другой вообще к возвышенному тянется, пока не убедится, что поймал кильку вместо макрели.

– Одеваться? – спросил Сергеев.

– Без разницы, – сказал ангел. – Не суетись, не на курорт едешь.

– Неудобно, – Сергеев сел на постели и поежился. – Все-таки предстать предстоит…

– Держи карман, – с усмешкой сказал ангел. – Как же, прямо сейчас кинусь тебе аудиенции устраивать. У Него таких, как ты, знаешь сколько?

Сколько у Бога таких, Сергеев догадывался. И все-таки жалко ему было, что все так быстро заканчивается. Пятьдесят ему было с хвостиком. Другие в это время только жить начинают.

– Погоди, – сказал он. – А как же «не прелюбодействуй»? У меня ведь…

– Да знаю, знаю, – сказал ангел. – Но если честно, ты ведь ее одну всю жизнь и любил. Ну, жил с другой, так это не ты, это жизнь так сложилась. А в душе у тебя всю жизнь одна только Симочка и была. Думаешь, Господь об этом не ведал?

Он сверху вниз глянул на Сергеева.

– Хорош зубы заговаривать! От судьбы не уйдешь. Кончается твоя ниточка, вот-вот ее Норны подрежут. Ты к себе прислушайся, сам почувствуешь.

Сергеев послушно прислушался.

В теле была необычайная легкость, летать он был готов, такие дела. А боли не было. Ушла куда-то боль. И кончики пальцев холодеть стали. И ноги мерзнуть.

– Он еще говорил, чтобы почитали отца с матерью, – сказал он, неторопливо натягивая рубаху. – Не получилось у меня.

– Папашка у тебя был не сахар, – согласился ангел. – Пил, как лошадь, семью ночами гонял. Трудно такого почитать, а любить вообще невозможно. А матери ты и не знал почти, она ведь умерла, когда тебе три года было. А мачеха… Мачеха и есть мачеха. Это редко бывает, когда женщина в семью входит и к детям как к родным относиться начинает. Простили тебя. Давай, пора уже, с небес поторапливают. Ты еще про день субботний меня спроси.

Сергеев натянул брюки и непослушными руками принялся застегивать ремень. Натужно он справился с пряжкой, потом растерянно огляделся по сторонам. Странно ему было, что вот сейчас его не станет, а в комнате все останется по-прежнему. Придут чужие люди, станут рыться в его вещах, потом соберут письма, фотографии и выбросят их в ближайший мусорный бак.

А потом фотографии будут медленно выцветать на городской свалке, если только не попадут в огонь. И его изображения станут сереть, гаснуть, пока не исчезнут совсем. И тогда он умрет окончательно.

– Готов? – поинтересовался ангел.

– Слушай, – вспомнил Сергеев и уцепился за воспоминание обеими руками, отчаянно, истово, как хватает утопающий проплывающую мимо корягу, отлично понимая, что она его не удержит на плаву. – Я ведь неверующий!

Ангел усмехнулся. Ласково усмехнулся и вместе с тем строго. Так улыбаются непослушному ребенку, когда хотят сделать ему замечание.

– А это даже хорошо, – сказал он. – Всуе имя Господа не произносил, других богов в сердце не носил… В общем, не творил ты себе кумира. Все нормально, дружок, успокойся.

Он еще раз оглядел понурого Сергеева, подхватил его сильной рукой, с хлопаньем раскрыл крылья, и они полетели вверх, в сгущающуюся колкую от звезд темноту, туда, куда рано или поздно попадут все – верующие и неверующие, раскаявшиеся и грешные, жившие и существовавшие, умные и глупые – в золотые небеса, которые вечны и которые нас ждут.

Кладбище – это зелень и белые пятна надгробий. Летом здесь хорошо – покойникам нравится лежать в тени. Зимой и осенью все намного хуже. Особенно осенью, когда струйки дождя размывают землю, затекают в гробы и вообще заставляют ежиться и молчать. Хорошо лишь тем, у кого гробы хорошие – дубовые, плотно подогнанные, с тронутой земляными червями полировкой, они спасают своих владельцев от сырости.

На центральной аллее лежат почетные мертвецы города.

Не то что все они пользовались или пользуются уважением городских жителей. Времена общественного внимания ушли, в последние годы здесь часто хоронят тех, кто не отличался особой нравственностью и не совершил подвигов, не написал книг, не лечил людей и даже не строил город, а заслужил право лечь на почетных местах деньгами или способностью делать людей несчастными.

Старики, уже давно лежащие в гробах, ворчат, но не в силах изменить сложившееся положение. Изменить что-то здесь подвластно лишь живым, а они не стремятся утруждать себя проблемами, которые их пока не касаются. Поставить памятник, убраться на могилке, посадить цветы или дерево, прийти сюда на Пасху или Красную Горку, когда поминают умерших, пожалуйста. Все иное живых не касается, у них хватает своих забот. Пришло другое время, и люди изменились. Теперь они считают, что строить должны строители, воевать – военные, пожарники должны тушить пожары, спортсмены добиваться новых рекордов, а политики для того и существуют, чтобы поплевывать на всех с высоты, но при этом обязательно делать вид, что радеют за общие интересы. И еще все считают, что покойники должны спокойно лежать в земле. За то их и называют покойниками.

Смерть приходит к людям по-разному. Один умирает в постели от надвигающегося и потому неизбежного инфаркта. Другие испытывают облегчение в виде смерти после тяжелой и продолжительной болезни, когда надоедает громоздиться исколотой задницей на приспособление, именуемое уткой, слабым голосом звать на помощь родных и вталкивать в себя ненавистную с детства молочную кашу только потому, что врачи приписали тебе диету. Некоторые попадают на кладбище безвременно, наткнувшись на ночной нож или после закончившихся стрельбой разборок, а то и вообще по глупости – после запальчивого пьяного обещания переплыть реку, сделать стойку на краю крыши или просто по неосторожности. Когда переходишь дорогу, надо всегда смотреть в нужную сторону и надо помнить, что на любой стройке тебе на голову может свалиться кирпич. Самые молчаливые и горькие обитатели кладбища – те, кто пришел сюда добровольно, шагнув с крыши или надев на шею петлю, или пристроившись на железнодорожном полотне в надежде на скорый поезд. Еще они попадают сюда после нескольких упаковок лекарств, или с развороченными картечью черепами, или огрузневшие, скользкие и выбеленные волжской водой, а то и с блаженной наркотической улыбкой на исхудавшем темном лице.