— Я… Ну… Глупо вышло. Вот и извиняюсь.

— Ты ни в чём не виноват, — ответил Хлебников, похрустывая пачкой, осторожно сжимая её в руке. — Иди обратно к остальным и развлекайся. Сегодня можно.

— Да ну, нет настроения, — сказал Эдик, прислоняясь спиной к двери.

— Надеюсь, не я тебе его испортил? — спросил Хлебников, цепляя ногтем целлофан с упаковки.

Эдик подумал о поцелуе и отвёл от Хлебникова глаза. Дальняя стенка, на которой были развешены сковородки, оказалась такой привлекательной…

— А? Что молчишь?

Хлебников смял целлофан пальцами, и Эдик, привлечённый резким звуком, посмотрел на его руки.

— Мне просто не понравилось, что…

Ну вот как ему сказать-то?

— Договаривай, — потребовал Хлебников.

— Да просто устроили балаган какой-то, — сказал вдруг Эдик. — Смеялись, народу куча… Не понимаю я этого.

— Ну-ну, — усмехнулся Хлебников. — Где ж ещё смеяться, как не на праздниках…

— А я сюда, между прочим, не праздновать приехал! — сообщил Эдик и прикусил язык. А как-то потактичнее он не мог? Обязательно вот так вот всё одним комом вываливать? Теперь Хлебников точно не успокоится, пока из него всей правды не вытянет.

Хлебников однако не торопился. Вскрыл наконец-то пачку, достал сигарету и начал крутить её в пальцах, разминая табак. До тех пор, пока тот не стал сыпаться на пол. Эдик подумал, что курить Хлебников так и не начнёт.

— А зачем приехал тогда? Чего молчишь? Говори, раз уж начал.

Говорить. А что тут говорить? Из какого далёка Эдику начинать рассказывать? С лета, когда они только познакомились? Или с осени, когда Эдик впервые сидел у Хлебникова на дополнительных по фармакологии? Или с зимы, когда Хлебников начал засыпать у него на плече в метро? Или лучше сразу?

— Константин Николаевич, — голос захрипел от напряжения, — скажите, а что вы собираетесь делать летом, когда учёба закончится?

— Летом? — брови Хлебникова взметнулись вверх.

Если бы он ставил себе целью удивить Хлебникова, то это бы ему определённо удалось. Сбитый с толку и думать позабывший про свою раскрошенную сигарету, он стоял, облокотившись о разделочный стол, и смотрел на Эдика.

— А почему тебя это интересует?

— Ни почему. Просто ответьте, — чтобы подкрепить свою просьбу, Эдик шагнул вперёд. Теперь Хлебников стоял в метре от него. Никуда не денется, не соврёт.

— Вы ведь уедете? — высказал свою догадку Эдик. — Вы ведь давно собирались? Ещё с зимы, наверное?

Хлебников молчал. Смотрел на него, будто примерялся, какой диагноз ему ставить. Может быть, «безнадёжный тупица, сующий нос не в своё дело», например. Или «тупой Хинов», — так короче. Или ещё хуже, просто «обнаглевший второкурсник».

— Так как? Я прав? — пересохшее горло перехватило, и Эдик замолчал.

— А тебе, значит, не хочется, чтобы я уезжал? — осторожно, с остановками, будто щупая почву на болоте, проговорил Хлебников.

Ну и зачем осторожничать? Что такого непонятного говорит Эдик, что Хлебникову приходится так его выспрашивать?

Эдик помотал головой:

— Не хочется. Вы же осенью не вернётесь.

— Откуда ты знаешь, может и вернусь! — упрямо спорил Хлебников.

— Знаю!

— А если вернусь?

— А если нет?!

— А ты меня попроси!

— Да?!

Сигарета наконец сломалась в пальцах Хлебникова.

— Попроси, — повторил он уже обычным голосом.

Эдик шумно дышал через нос. Сердце в груди колотилось так, что делалось больно. Аритмия.

— Как попросить? — у него закружилась голова, как совсем недавно при игре в бутылочку.

Хлебников не ответил, вцепился обеими руками в столешницу позади себя. И взглядом в него вцепился. Эдик бы захотел, наверное, — и не смог отойти. Он шагнул вперёд и оказался к Хлебникову вплотную.

И сделал то, что уже давно хотел сделать. После всех снов, волнений и споров.

Он несмело поцеловал Хлебникова в губы. Просто слегка коснулся его губ своими, — скорее символически, чем взаправду, но в этот момент у Эдика внутри всё перевернулось и оплавилось в жидком пламени. Вот, за такое теперь можно и по мордам получить, — успел он подумать, отстраняясь.

Хлебников резко схватил его за руки выше локтей и толкнул назад. Эдик машинально попятился, возвращаясь к двери. Хлебников шагнул вместе с ним.

— Это так теперь просят? — процедил он, как показалось, сквозь зубы.

И тут кто-то дёрнул ручку кухонной двери снаружи. «А лёд ещё есть», — услышал Эдик чей-то голос.

Хлебников разжал одну руку, с силой толкнул дверь ладонью, не давая ей открыться, навалился всем весом, прижимаясь к Эдику, окатил его горячим взглядом и поцеловал сам. Заставляя раскрывать губы, заставляя отвечать, не давая вдохнуть, не оставляя ни единой возможности мыслить.

У Эдика отнялись ноги. Он стоял, прислонившись спиной к двери и схватившись за Константина Николаевича. Одной рукой он стискивал рукав его рубашки, второй — комкал пояс джинсовых штанов.

— И ты думаешь, я после этого куда-нибудь уеду? — услышал Эдик и распахнул глаза.

Он помотал головой, не соображая, что они сейчас натворили. Что он сейчас натворил.

Он целовался с Хлебниковым. Дважды. Нет, трижды, если первым разом считать тот шутливый поцелуй во время игры в бутылочку.

— Константин Николаевич, — пробормотал он.

— Никуда я от тебя не уеду, Хинов, — говорил тем временем Хлебников. — Не дождёшься. Понял?

Он понял.

Он наконец-то понял, что значило всё, что с ним произошло за это время. Похоже, он просто влюбился.

Эдик улыбнулся.

========== Второе лето ==========

И всё-таки Хлебников уехал. Ненадолго, всего на пару недель сразу после окончания летней сессии. Сказал, что должен разобраться с квартирой и пропиской — и уехал.

А Эдик остался в клинике на подхвате. На полставки ассистента. На всё лето.

Первые дни ему всё казалось, что вот-вот дверь откроется, и в операционную зайдёт Хлебников. Спросит:

— Ну что тут у нас? — и направится к очередному пациенту.

Хлебников мерещился и во время обеденного перерыва. Вот-вот подойдёт и присядет на диван на кухне и снова начнёт ворчливо распекать Эдика за то, что тот плохо питается. И вечерами, когда наплыв посетителей сходил на нет и нужно было оставаться на дежурство, мысли о Хлебникове не оставляли Эдика ни на минуту…

Чёрт, как же не хватало Константина Николаевича!! Сны? Да, разумеется, и ещё чаще, чем раньше. Сны-воспоминания, про лекции, про занятия, про… Про дачу Широкова. Только во сне Константин Николаевич не останавливался на поцелуях, они продолжали, прямо там, у хлипкой кухонной двери, за спиной Эдика оставался весь мир, поющий романсы и баллады Яшка, нервничающий Сакаков и улыбающаяся пьяная Марина Капитоновна, и ещё куча полузнакомого народа, а ладонь Хлебникова, прижатая к двери, сдерживала ту реальность, Эдик прислонялся к его руке щекой, смотрел глаза в глаза, прикасался к Хлебникову, притягивал его к себе, на себя. Хлебников накрывал его телом, и Эдику становилось невыразимо горячо, хотелось двигаться, хотелось тесноты, хотелось оказаться без одежды, хотелось, чтобы мгновения, пока они были вместе, длились и длились, чтобы становились ещё глубже и ещё ярче, пронзительнее…

***

Следующий день после дачи прошёл ужасно, в недомолвках, во взглядах искоса и в невыраженных чувствах.

Эдик не знал — действительно не знал, насколько всё изменилось между ними, не знал, что теперь может себе позволить с Константином Николаевичем наедине. Он… Чёрт, Эдик даже старался лишний раз не смотреть на него. Потому что в какой-то момент поймал себя на том, что пожирает Хлебникова жадным взглядом. Так было нельзя. Нельзя выдавать другим их отношения. То, что происходило между ними, было лишь между ними двумя.

И только в конце дня, когда Карина отправилась домой, и клиника закрылась на ночь, а Эдик с Константином Николаевичем остались на ночное дежурство… Эдик обернулся к Хлебникову, тот шагнул к нему… И всё случилось само собой — кто кого обнял первым, Эдик так и не понял. Потом Хлебников осторожно отстранился и поцеловал его в губы. Эдик усилил поцелуй, раскрывая рот шире, голосом показывая, что ему хорошо, ему нравится…