В общем, Эдик накрутил себя знатно. Даже во сне спал и видел, как готовит Хлебникову куриный бульон. И ещё порошки с колдрексом в чай насыпает. Почему именно колдрекс, Эдик не знал. Наверное, потому что на рекламном щите возле метро по дороге в клинику как раз висела реклама про колдрекс. Хлебников ему тоже снился, бледный, худой и почему-то в красном шарфе, обмотанным вокруг горла.

Эдик продирал глаза, просыпался и собирался на учёбу. В его голове зрел план.

План окончательно вызрел к четвергу. Эдик отправился к Марине Капитоновне прямо на кафедру, постучался в кабинет и, помявшись с минуту, спросил сотовый Хлебникова. На вопрос «а тебе зачем», промямлил что-то про задания и методички. Не мог он сказать, что просто по-житейски волнуется. Это бы глупо прозвучало. Да и чего волноваться, если люди кругом болеют постоянно? Что особенного в обычном гриппе или что там подхватил Хлебников, общаясь с людьми. Все болеют, время такое.

Заполучив телефон, провожаемый в спину подозрительным взглядом Марины, он отправился на пары.

Теперь следовало позвонить. Но Эдик всё никак не мог заставить себя набрать номер. То вокруг было слишком шумно, то нужно было почитать тему и подготовиться к коллоквиуму, то Яшка что-то начинал рассказывать, и его необходимо было выслушать… Бумажный квадратик с номером телефона прожигал Эдику карман джинсов.

К обеду он набрался храбрости и наконец-то взялся за телефон. Набрал номер, перепроверил все цифры и нажал на клавишу дозвона. Сперва шли гудки, долго. Потом в трубке раздался хриплый голос Хлебникова. От простого «алло» у Эдика желудок подскочил к горлу.

— Да? Кто это? Говорите.

— Константин Николаевич? — выдавил наконец Эдик. — Здравствуйте, это я.

Кто «я», идиот? Будто бы он догадается! Он Хлебникову никогда не звонил, откуда тот вообще поймёт, что это…

— Эдик? Привет, чего звонишь? Это твой номер? Буду знать.

— А… Да, мой… Я звоню… — Эдик растерянно огляделся. Он стоял в коридоре возле узкого окна, бросив на растрескавшийся подоконник сумку с учебниками; на улице было снежно, светло и холодно. Батарея под подоконником, покрытая пылью и покрашенная коричневой краской, жарила так, что коленям Эдика было горячо даже через плотные джинсы. А пальцы, державшие трубку, совсем замёрзли.

— Я волновался, — выпалил Эдик. — Как вы там. Что-то серьёзное? Извините, что спрашиваю, — добавил он.

— Да нет, ничего, — а голос у Хлебникова, похоже, был сонный. — Обычная простуда.

— В-вы… Выздоравливайте!

— Спасибо, — Хлебников усмехнулся. — И спасибо, что позвонил. У вас там всё хорошо? Я имею в виду, в клинике.

— Да! Очень ждём вас! — Эдик улыбнулся прямо в окно, на всю эту зимнюю бесцветность и белые сугробы.

— Постараюсь завтра выйти, — сказал Хлебников и, кажется, зевнул.

— Я вас разбудил, да? — покаянно пробормотал Эдик.

— Нет-нет, ничего. Как раз таблетки выпью.

— Вам ничего не нужно?

— В плане?

— Ну, может таблетки закончились или чего-то докупить надо? Так вы скажите… Я привезти могу!

— А! Нет, Эдик. Спасибо, но ничего не нужно. Спасибо. У меня всего хватает. Марина привезла.

Эдик зажмурился и прижался лбом к холодному оконному стеклу.

— Завтра встретимся, ладно? — сказал Хлебников в трубке. — Не скучай.

— А… Ага. До свидания, Константин Николаевич. Поправляйтесь.

— До свидания.

Хлебников отключился, а Эдик ещё с минуту стоял и прокручивал у себя в голове разговор. «Не скучай». Он ведь и правда скучал. Но уже завтра они увидятся.

В пятницу Хлебников действительно вышел. Был немного каким-то рассеянным, но улыбался через слово, и Эдику от его улыбки становилось хорошо. Хлебников после того как отоспался дома, казалось, даже помолодел. Во всяком случае, Эдику так виделось. Он вообще перестал замечать возраст Хлебникова. Улыбка, голос, взгляд — этого вполне хватало. А то, что Константин Николаевич на сколько-то там лет его старше и здоровенный кусок жизни прожил — это Эдика обтекало и уходило в сторону, совершенно не мешая общению.

***

Весна, страшное дело. Началась. В клинике начали поговаривать о том, что неплохо бы отпраздновать первые полгода работы. Директор Широков сперва и слышать не хотел, а потом как-то поддался всеобщему настроению. Или, может быть, его просто уговорили. По крайней мере, как умудрился подслушать Эдик, — то есть, разумеется, услышать, — Хлебников вёл с ним об этом беседы. Они вообще с Широковым стали много о чём-то разговаривать, и не всегда их можно было услышать. Что там обсуждалось, в директорском кабинете за закрытыми дверями, было неясно, но Хлебников оттуда, бывало, весь нахмуренный выходил. С Эдиком после даже не разговаривал, только задания давал и по поручениям гонял, и лишь спустя полдня мог оттаять и сделаться собою прежним. Что такого говорил Широков, после чего Хлебников становился чужим и нелюдимым? Похоже, не только о любви Широкова к Марине были у них там беседы.

Тем временем, администраторы клиники, Карина да Полина, выпустили стенгазету. Заголовки яркими маркерами, фотографии врачей в неформальной обстановке, смешные подписи к ним, ядовитые стишки… Эдик с диким удивлением увидел фото себя и Хлебникова — как они сидят рядком на диванчике в кухне и оба спят. Такое было один-то раз, и как, когда умудрились их подловить в такой момент, что никто из них не проснулся? Теперь он понимал, почему у Карины прозвище «Папарацци». Фотоаппарат у неё всегда был под рукой. Ещё Эдику понравилось фото Сакакова с фингалом под глазом. И фотография Марины – в огромных антибликовых очках та сидела прямо за микроскопом и уплетала маленькие пирожные. «Таинственное исчезновение пирожных раскрыто», — гласила надпись около фото. Кроме того, в газете были фото и других врачей, правда с ними Эдик был знаком плохо. Рыжеволосая Королёва Катерина, выпускница ветеринарного вуза, и две её подруги, Солнцева Саша и Ногина Аня. Аня подменяла Марину Капитоновну в лаборатории, Королёва оказалась неплохим хирургом, а Саша Солнцева вполне могла составить конкуренцию самому Сакакову. По крайней мере, это следовало из слов Хлебникова, который с ними общался больше. Эдик его словам был склонен доверять.

***

Весенний дух действовал и на студентов. На лекциях народу стало в разы меньше. Гуляли все, кому не лень. Яшка на лекции ходил исправно, но только для того, чтобы поспать. Ну и Эдик тоже ходил. Ему-то деваться было некуда. Однажды проспал, пропустил лекцию по химии. Ну казалось бы, какая, к чёрту, химия в девять утра? Так Хлебников позвонил ему в девять тридцать и спросил, почему тот отсутствует. И как только узнал, спрашивается? Не он ведь ту лекцию читал. В окно что ли его, Эдика, выглядывал? Нет, из-за Хлебникова в голове у Эдика бывали всякие глупости.

Взять вот, к примеру, сны. Эдик про них даже Яшке не рассказывал. Как про такое расскажешь? Хотя нет, однажды спросил, издалека.

— А что значит, если один человек всё время снится? — спросил.

— Снится — значит нравится, — буркнул Яшка со своей койки.

Они только-только спать укладывались, и Эдик уже знал, кого увидит, если глаза закроет.

— А что, прямо обязательно нравиться должен? — Эдик слегка заволновался. Мысль о том, что он в Хлебникова влюбился, подействовала на него как ушат холодной воды. Тело заледенело с головы до ног. А ещё, штука-то какая, стыдно стало. Хлебников ведь нормальный мужик. И влюбляться в него было — ну словно оскорбить. А Эдик такого не хотел. Не хотел оскорблять его своими непонятными чувствами даже мысленно. К тому же, Хлебников бы наверняка не понял. После того случая с Мариной, когда Эдик решил, будто у Хлебникова с ней отношения, он много думал и периодически присматривался к Константину Николаевичу. И понял, что кроме работы его ничего не интересует. Ничто не увлекает. Эдика это успокаивало. Это вписывалось в образ идеального специалиста, который окружал Хлебникова, словно серебристые сверкающие доспехи. За этот образ его можно было уважать, ставить себе и другим в пример, водружать на пьедестал, стремиться и никогда-никогда не достигнуть.