Лестницу они нашли шагах в ста от входа, широкую и винтовую. Отсутствие людей тяготило и становилось всё более зловещим. Что ждало их наверху?

Откуда Хиномия знал, что идти следует именно на верхний, пятый этаж, он не понял. Возможно, он всё-таки мог улавливать тот самый зов, о котором говорили Цубоми с Хёбу.

Когда они с остановками, сделанными из уважения к прихрамывающему Карло и полноватому судье, добрались до конца лестницы и очутились в коридоре более узком, но всё же почти неотличимом от коридора первого этажа, Хёбу повернул и повёл их вперёд.

— Нам осталось немного, — сказал он. Явная то была ловушка или не очень, но он в неё практически летел, как тот же мотылёк к болотному цветку. Взволновавшись этой надуманной аллегорией, Хиномия шагнул вперёд, оттеснив остальных, и в открытую ухватил Хёбу за локоть.

— Кёске, — сказал он, внимательно глядя ему в глаза, — будь осторожен.

Хёбу поглядел ему в лицо. Свет от газового фонаря, чей огонёк едва теплился, создавая тёплый полумрак в коридоре, отразился в его бирюзовых глазах. Хёбу опустил руку и ладонью прижал пальцы Хиномии.

— Я всегда осторожен, — ответил он. — Обещаю, что не сделаю ничего, что заставит тебя волноваться.

Его глаза блеснули, и Хиномия сглотнул, уже взволнованный пристальностью взгляда и тоном голоса, больше подходящим для признаний в спальне, чем разговору при чужих ушах. Сакаки тактично кашлянул, проходя мимо; их маленький отряд взялась вести Цубоми, раз уж Хёбу остановился, отвлечённый разговором.

Так и вышло, что в личные покои Алана Уолша Хиномия вошёл последним.

Он ждал. Сидя на папском троне в одежде правителя Церкви, он ждал, когда Хиномия переступит через порог. Когда его успели избрать Папой? Правая рука Алана Уолша была свободно опущена на колено, левая лежала на голове черноволосого ребёнка, девочки, что сидела подле него на маленькой низенькой скамеечке. Ребёнок смотрел на Хиномию, не отрывая взгляда, и в больших детских глазах отражалась вся его жизнь, вся неприкрытая правда; от этой девочки нельзя было скрыть ничего.

Хиномия перешагнул порог, дверь за ним захлопнулась сама по себе. Перешагнул — и девочка мигнула.

Он стоял на эшафоте. Толпа кругом казалась до странности молчаливой; лишь редкие перешёптывания достигали его ушей. На помосте, возведённом выше эшафота, возвышался сидящий Алан Уолш, на одежде его были папские регалии и королевская мантия за плечами, а в руках он держал скипетр. Алан Уолш был властителем всего сущего, мирского и духовного. Девочка стояла подле него, одетая в рубище, с глазами, опущенными в пол. Что-то не так было с её руками. Отчего-то все они были в синяках. Специальный глашатай принялся зачитывать обвинения Хиномии и его приговор. Виновен в своём происхождении и рождении, виновен в сношениях с вампиром и оборотнем, виновен в дружеских отношениях с оборотнем, виновен в сговоре против духовенства, виновен в неподчинении прямому приказу, виновен… Каждое «виновен» пригибало его к земле, словно ему на плечи повесили корзину и складывали туда тяжёлые камни, под конец он уже не мог стоять с этой корзиной за плечами, ему пришлось опуститься на колени, сгорбившись, будто старик. Перед ним оказалась плаха. Народ у эшафота, море полузабытых людей, что встречались ему во время странствий, теперь стояли и гудели растревоженными пчёлами, перешёптывались, указывая на него своим детям и родным: «Его глаза. Посмотрите на его глаза. Он лгал. Лжец. Прелюбодей, он спал сразу с двумя. Он нарушал заповеди. Нарушитель. Смерть грязному священнику».

Восходило солнце, и его свет неприятно резал Хиномии глаза и жёг кожу. Он хотел было прикрыть лицо рукой, но не мог этого сделать: руки были по-прежнему связаны. Зимнее солнце, стоявшее низко, выглядывало из-за горизонта и смотрело на него алым продолговатым зрачком. Хиномия смотрел на него в ответ, глаза его слезились, вампирский глаз почти уже ничего не видел, только яркий ярко-красный свет, что застилал всё вокруг. По коленям порыв ветра погнал позёмку, трепля изорванную ткань летней сутаны. Крупицы снега слетели и с плахи. Хиномию толкнули в спину, и он упал грудью и щекой на широкий срез дерева, измочаленный лезвием топора и заскорузлый от чужой потемневшей крови, — ноздри затрепетали, ощутив её запах, ничуть не привлекательный для него.

Хиномия поднял глаза вверх в последний раз и посмотрел на девочку, что Алан Уолш держал подле себя. Ребёнок выглядел несчастным. «Я сейчас умру, — подумал Хиномия. — Умру по-настоящему». Он слышал за спиной и вывернутыми из-за связанных рук плечами сопение и топот палача. Взмах топора, и всё будет кончено. Что-то внутри Хиномии противилось этому развитию событий. Он не мог вспомнить ни длительного судебного разбирательства над собою, ни пребывания в темнице, хотя что-то настойчиво твердило ему: это было. Он не помнил, как его схватили. Он был не один… Насмешливое замечание о божьем суде внезапно вспыхнуло в его памяти. Их было трижды по трое, звери, люди и немёртвые, а Цубоми сказала, что нужны были ещё и ведьмы…

Цубоми, кто это? Это та красивая тётенька со светящимися глазами, в прозрачной одежде? Хиномия вскинулся и подскочил в ужасе. Плаха, эшафот, зимнее утро, казнь — всё тут же исчезло!

Он стоял в небольшой комнате, приёмной с большим окном, распахнутым настежь. Возле него на стуле, больше всего похожем на трон, сидел Алан Уолш. Сидел ровно один в один как в его видении об эшафоте и казни, высоко подняв голову и задрав подбородок, словно и в самом деле вершил суд. Кружевная занавесь, потревоженная порывами ночного весеннего ветра, трепетала у его коленей. Рука Алана Уолша лежала у девочки на затылке, поглаживая тёмные волосы. Так хозяин мог бы поглаживать свою собаку. Руки девочки, выглядывающие из коротких рукавов, были все испещрены точками уколов и расцвечены жёлтыми и лиловыми синяками.

Цубоми Фудзико лежала у ног Уолша, корчась, как будто испытывала боль. Все они — и Хёбу, и даже Маги, силившийся сейчас сделаться волком, — испытывали страдание и боль. Алан Уолш смотрел на вампирицу Цубоми и, кажется, не видел ничего и никого кроме неё. Его губы зашевелились в молитве, а рука поднялась, готовая осенить распростёртое перед ним тело крестным знаменем. Глаза девочки наполнились слезами. Она, как неподвижная кукла, стояла возле Уолша и смотрела на происходящее, хотя, несомненно, именно она — да, она! — была причиной того, что происходит сейчас.

Хиномия ужаснулся.

В два шага он преодолел всё расстояние от входа до кресла и вырвал из под руки Уолша плачущего ребёнка. Ей плохо, — понял он. Ей страшно. Ей не хотелось быть здесь, с этим страшным человеком, в этом неприветливом месте.

— Югири! — выкрикнул Уолш, очнувшийся от своих мечтаний о чужой смерти и запоздало попытавшийся схватить девочку и удержать. Его пальцы ухватили пустоту. И всё завертелось.

Взрычал Маги, завершая превращение в крупного лесного волка, величиной чуть ли не с медведя; в природе таких гигантов не бывает. Раненой птицей закричала Момидзи. На звук её голоса подняла голову Цубоми — и тут же вскочила, словно разом сбросила с себя пелену волшебного морока. Хиномия увидел, как приходят в себя и остальные: Сакаки, лежащий поверх мальчишки Фудзиуры и обнимающий его своей человеческой рукой, а звериной лапой с короткими когтистыми пальцами, заросшими чёрным волосом, тянущийся к Уолшу, «старый друг» Карло Мальдини, наполовину обнаживший клинок из своей трости и припавший на одно колено, судья Фидори, с выражением ужаса на лице схватившийся за свои волосы. Не было только Хёбу.

Нет. Он был. Хиномия поднял глаза и увидел его, висящего прямо в воздухе, без какой бы то ни было опоры, вцепившись рукой с удлинившимися когтями в собственную шею. Хиномия крепче сжал девочку в объятиях и прошептал скорее для себя, а не для неё:

— Всё закончилось. Успокойся, всё закончилось.

Алан Уолш вскочил из кресла с возгласом:

— Она моя! Отдайте её мне! Это моя!

Так можно было бы кричать о кукле или вещи. Но девочка в объятии Хиномии явно была живым человеком.