Хиномия вскоре уснул снова, сморённый странной дремотой, и ему приснился другой сон, от которого проснуться у него уже не получилось. Спал при свете дня и Фудзиура, сделавшись оборотнем и свернувшись плотным клубком жёсткой огненной шерсти. Сакаки, очевидно, руководствуясь какими-то личными понятиями о самоистязаниях, сидел без сна неподалёку и читал молитвы по памяти, то и дело перебирая в руках чётки. Пальцы, подрагивая, касались деревянных и серебряных бусин, вперемежку нанизанных на нить. На лице Сакаки была написана настоящая мука, но он не прекращал своего занятия, читая молитвы и вперив взгляд вверх, в укрытые туманом небеса.

Однако стоило лишь Фудзиуре шевельнуться во сне, распустив клубок, в который свернулось его тело, как Сакаки замер и умолк. Чётки выпали из его ослабевших пальцев на траву. Хоть и устроился Сакаки от Фудзиуры в отдалении на добрых десяти шагах, он преодолел это расстояние, казалось, мгновенно. Вздох — и Фудзиура заворочался во сне, неспокойно встречая прикосновение пальцев, что ещё минуту назад прикасались к серебру и рябине. Заворочался, но не проснулся. Сакаки огладил шерсть, приминая её и пропуская сквозь пальцы. От каждого его движения Фудзиура выгибался, лениво подставляя бока. Он ещё спал, глаза на диковинной вытянутой морде были плотно прикрыты. Когда Сакаки провёл по его плечу и шее, те неожиданно стали изменяться, укорачиваться. Фудзиура стал плыть и таять под его прикосновениями, во сне превращаясь в человека.

Очевидно, сейчас превращение не приносило ему боли, ведь он по-прежнему не просыпался. Шерсть пропадала, уменьшалась и истончалась, исчезая и открывая чистую обнажённую кожу; как всегда, Фудзиура был без одежды. Когда рука Сакаки прошлась по его бедру, тело Фудзиуры дрогнуло, разворачиваясь полностью, подставляясь под ласкающую руку. Ярко-рыжий, будто огонь, он бесстыдно выгнулся, встречая ладонь Сакаки, раздвинул ноги, а потом зажал между бёдрами чужие пальцы. Негромкий стон в напряжённой тишине слетел с его губ тягуче и мелодично.

Сакаки отдёрнул руку, словно опомнившись, но вскоре вернулся к прерванному занятию. Фудзиура всего лишь спал. Спал крепко. Его грудь тяжело вздымалась, а колени опять разошлись в стороны, бесстыдно подставляя солнечному свету ало-рыжую поросль волос. Сакаки протянул руку и погладил его вздымающуюся плоть, и тело Фудзиуры дрогнуло, волной изгибаясь и подаваясь навстречу. Руки его опять стали превращаться в звериные лапы, когти сжались, впиваясь в траву и землю, на которой та росла. Лицо заострилось в частичной трансформации, сделавшись маской страдания: заломленные брови, приоткрытый рот и ощеренные крупные клыки: странно отталкивающее и одновременно притягательное зрелище, не скрывающее ни капли переживаний, выставляющее напоказ чистое и откровенное наслаждение происходящим. Руки Сакаки трудились над его телом, и Фудзиура отвечал, откликался на эти прикосновения. Его редкие тихие стоны, невпопад и неожиданные — делали с Сакаки что-то странное: от каждого доктор вздрагивал, словно от удара, и всё ускорял и ускорял движения своих рук. Напряжённый Фудзиура уже тяжело дышал, было ясно, что до его полного пробуждения остаются считанные мгновения, и Сакаки с лихорадочной поспешностью то и дело поглядывал на его лицо, как будто вор, страшась, что сейчас хозяин обнаружит, как его обокрали. С громким вскриком Фудзиура вскинулся и распахнул ничего не видящие глаза; пальцы Сакаки сделались влажными от его истекающего семени.

Фудзиура, тяжело переведя дух, оскалил клыки, перевёл на доктора взгляд, ставший более осмысленным и одновременно яростным. Тело его крупно содрогнулось, одним мгновением становясь полностью человеческим, словно стряхнуло с себя личину зверя, как цикада избавляется от ненужной уже оболочки куколки. Рывком подорвавшись с земли, Фудзиура схватил Сакаки за одежду, пальцы, всё ещё испачканные в земле, предусмотрительно обернули серебряное распятие тканью. Сакаки был вынужден склониться вперёд и выслушать угрозу:

— В следующий раз я привяжу тебя за твои браслеты к дереву, цепью придушу, а крест заставлю проглотить.

Фудзиура, тяжело вздыхая, с близкого расстояния уставился Сакаки в лицо. Кротко прикрытые глаза с длинными чёрными ресницами, очевидно, что-то сказали ему. Он ткнулся носом в чужой висок, языком провёл по гладко выбритой щеке. Сакаки раскрыл рот, но не издал ни звука против нахальных заявлений и подобного обращения. Рука Фудзиуры сжалась сильнее, действительно прихватывая серебряную цепь у самого его горла.

— И тогда ты не сможешь мне помешать, — продолжал Фудзиура. — Не сможешь сопротивляться. Раз тебе так нравится терпеть боль, раз ты напрашиваешься на неё, то будешь доволен… — Фудзиура коротко прикусил кожу под его челюстью, и Сакаки крупно вздрогнул, его плотно сжатые веки зажмурились ещё сильнее.

— И ты будешь моим, — с угрозой закончил Фудзиура, одной рукой продолжая придерживать сутану вместе с цепью и распятием у самого ворота Сакаки. Сжимая, скручивая. Доктор часто задышал, не открывая глаз. Вторая рука Фудзиуры бесцеремонно вторглась под сутану и, не утруждаясь развязыванием завязок на брюках, сжалась на чужой плоти прямо поверх ткани. Сакаки стоял на коленях, замерев, будто кто-то запретил ему двигаться.

— Я украду твоё дыхание, — прошептал Фудзиура, — твой голос; и ты не сможешь… — он вновь впился крепкими зубами в кожу шеи, провёл по укусу языком, зализывая выступившую кровь, — не сможешь стонать и кричать…

Как по приказу, Сакаки наконец застонал, и его голос был полон мучительного смирения. Фудзиура встряхнул его, будто куклу. Сакаки выгнулся в жёстких руках, корчась от непереносимых ощущений. Когда он внезапно обмяк, Фудзиура оттолкнул его от себя прочь, на траву. Сакаки упал навзничь и зашарил по своему горлу и груди, то ли пытаясь нащупать распятие, то ли стараясь убедиться в том, что уже может дышать. Фудзиура навис сверху, прижимаясь к его телу своим, обнажённым. Сакаки замер, накрыв крест ладонью. Они… поцеловались странным образом нежно и медленно, почти целомудренно касаясь друг друга одними только губами. После всего сказанного и сотворённого, их поцелуй выглядел тоже неправильным и извращённым действом. Чужое наслаждение ощущалось настолько явно, что наблюдать за ним со стороны было почти больно.

Хиномия понял, что не должен был смотреть, не должен был знать, не должен был чувствовать, не… Не просыпаясь в полной мере от этого сна, он вжался в волосы Хёбу лицом, обхватил его тело своим, обнимая всем собою. Чужая страсть и чужие эмоции оставляли его медленно, но всё же оставляли. В конце концов, то было только видение, а не правда. Всего лишь странное видение.

***

На закате они вшестером встретились вновь, и Фудзиура с доктором вели себя по-прежнему отчуждённо, будто и не было меж ними того, что привиделось Хиномии… Он уже почти уверился в том, что сон его был всего лишь сном, когда случайно заметил, что распятие у Сакаки слегка погнуто. Перекладины креста как будто кто-то сжал нечеловечески сильной рукой так, что они перекосились. Хиномия не подумал, в какое положение он поставит Сакаки, он просто хотел предупредить, и потому сказал:

— Ваше распятие, доктор. Чуть не сломалось.

Сперва Сакаки не понял, о чём он хочет ему сказать: крест был на месте и виднелся в складках сутаны, как положено. Заметив же, наконец, он с удивлением взял его в руку и повертел перед глазами.

— Хм… Надо же. И как такое могло случиться, — протянул Сакаки задумчиво, будто бы и не знал, как. Игроком в покер он был бы отменным. — Но ведь это всё ещё символ нашей веры, — продолжил он. — Пусть кривая и изломанная, но она есть. Без веры я стану никем.

Хиномия хмыкнул и поддался искушению вступить в очередной диспут.

— Без веры или с нею, с крестом или без него, вы всего лишь будете самим собой, разве нет?

— Да, но угоден ли богу, такой вот сам я? — подхватил Сакаки его мысль и развернул в новую сторону. Хиномия продолжил:

— Вы не перестанете помогать людям, не перестанете спасать чужие жизни, не перестанете чтить и почитать заповеди.