Хёбу, — да и остальные, даже Момидзи, — посмотрели на Маги заинтересованно.

— Обязательно, Широ, — кивнул Хёбу. — Сходи, спроси его сейчас.

Похоже, пропарить с длинной дороги ноющие мышцы и погреться после сырых и холодных ночей хотели все. Хиномия — так очень хотел. Поэтому спустя уже двадцать минут он стоял в небольшой комнатке с разогревающейся печью, заодно греющей воду, и торопливо раздевался.

— Вода от тебя никуда не убежит, — посмеиваясь, говорил Хёбу, уже раздевшись и замотавшись в белую простыню. — Не торопись.

Хиномия только отфыркивался, уже чувствуя жар парной. Полежать на тёплых досках, в тепле, словно летом, расслабиться… Это было замечательно. Он с предвкушением поглядывал на бадью: низкая, с отдельным очагом снизу, она вместила бы в себя всех троих. Вода в ней пока была холодна, но быстро разогревалась.

Хиномия разделся, завернулся в простыню и на следующие полчаса погрузился в тепло, жаркий пар и таинство омовения. Он абсолютно не смущался наготы своей или Маги, — хотя его развитой мускулатуре и можно было позавидовать, но в чём смысл завидовать оборотню? Краем глаза он замечал, что тело Хёбу уже полностью восстановилось после пленения. Никаких шрамов или ожогов. Пожалуй, только худоба ещё могла вызывать тревогу, но Хиномия раньше не обращал настолько пристального внимания на его телосложение, а потому не мог сравнивать. Впрочем, даже в худобе Хёбу что-то было. Что-то не присущее человеку, заставляющее думать о нём, как о плоском изображении на бумаге или белёсой тени, отражении обычных человеческих теней, противопоставлении простой и привычной людской природе.

— Что смотришь? — спросил Хёбу, наклоняясь над ним.

Сейчас его противная обычному миру натура казалась кричащей и вызывающей. Он скинул с себя белую ткань и, тряхнув выцветшими волосами, крутанулся вокруг своей оси. Хиномия, разомлевший от жары, лежащий на полке на животе, лишь покачал головой. Кажется, Хёбу совершенно не беспокоила жара, хотя было заметно, что теплом он тоже наслаждается.

— Не молчи, церковник, — позвал его Хёбу, сверкая яркими глазами. Кажется, глаза у него загорались, когда он чувствовал голод.

Хиномия медленно улыбнулся и прикрыл глаза. Ему было хорошо.

— Ты похож на нарисованного ангела, — сказал он. — Сошедшего со старинной настенной фрески. Не хватает только нимба над головой и крыльев.

Хёбу фыркнул, очевидно, давясь смехом.

Когда его спины коснулась чужая рука, Хиномия вздрогнул и хотел было подняться — но Маги не дал.

— Могу размять тебе спину, — пояснил он, нажимая ему между лопаток и, кажется, без труда проминая его напрягшиеся мышцы.

— А-а… Давай, — согласился Хиномия и лёг обратно, окончательно разомлевший на жаре и от предвкушения грядущего удовольствия. Он не ошибся с предвкушением: у Маги были сильные руки, и обращался он с ним бережно и внимательно. Словно изучил его досконально и знал, где нужно всего лишь надавить посильнее, а где — осторожно проработать ноющую мышцу. Спиной Маги не ограничился, самовольно перейдя на плечи и предплечья, а потом спустившись до поясницы. Когда его руки коснулись ягодиц, Хиномия вздрогнул и дёрнулся, и Маги заявил:

— Неужели я там ещё чего-то не знаю?

И Хиномия вынужден был улечься обратно, спрятав лицо в сгибе локтя. Щекам его сделалось жарко, но Маги был слишком хорош, чтобы это отрицать. К тому же сейчас Хиномия не был способен оказать должного сопротивления, даже если бы захотел этого. Жар от разогревшейся печи вытянул из него все силы.

Внезапно его обдало жаром иного свойства: Хёбу присел рядом с ним и медленно, задумчиво провёл рукой по его шее. По коже, под которой пульсировали кровью вены. Хиномия тяжело задышал, иррационально чувствуя себя распятым между двух огней и не зная, куда податься. На него плеснуло неутолимым и глубоким голодом, чужой жаждой. Наконец-то Хёбу дал ему её ощутить. Хиномия потерянно застонал, потянувшись за его рукой.

И тут всё кончилось, Хёбу отодвинулся.

— Буду наверху, — сказал он и в следующее мгновение был уже у двери. Та хлопнула, впустив прохладный воздух и вновь закрывшись.

— В чём дело? — спросил Хиномия, ничего не понимая.

— Поглядим, — ответил Маги философски, не отнимая своих рук и продолжая большими сильными ладонями массировать уже его бёдра.

— Откуда ты так умеешь? — пробормотал Хиномия, старательно прогоняя из головы образ Хёбу, терпеливо ждущего их в спальне.

Маги хмыкнул, не отвечая. Очевидно, делиться своей биографией сейчас он не собирался.

— Уже рассветает, — произнёс он, каким-то звериным чутьём совершенно точно определяя движение солнца. — Ты чувствуешь?

Хиномия сосредоточился, но не смог ощутить ничего необычного. Он только вздохнул.

Закончив с ним, Маги присел на соседнюю полку и вылил на себя бадью горячей воды. Брызги долетели и до Хиномии. Нагретая вода казалась обжигающей.

— Он сейчас очень голоден, — продолжил Маги, и Хиномия встретил его взгляд, нечитаемо-тёмный. — Приходи поскорее.

С этими словами Маги поднялся и вышел тоже, оставив его одного.

Хиномия, разомлевший и расслабленный, заставил себя подняться и сесть. Ему никуда не хотелось идти, уснуть прямо тут и вечность нежиться в жаре, что может быть лучше? Однако образ Хёбу, опасного в своём хищном голоде, внезапно заставил ход его мыслей переменить своё течение. Сейчас уже рассвет, но Хёбу всё ещё не пил крови, он голоден, хоть и ослаблен просыпающимся солнцем. Судя по тому, что Маги вообще ещё жив, Хёбу привык отказывать себе в полном насыщении. Неудивительно, что он так худ и бледен.

С сожалением поглядев на бадью с водой, над поверхностью которой уже поднимался парок, Хиномия пообещал себе, что обязательно окунётся в неё в следующий раз, и взялся за ведро с прохладной водой. Обливаться кипятком, как огромные здоровенные оборотни, он не умел.

Отфыркиваясь от воды, Хиномия наскоро вытерся и оделся — сутану даже не стал застёгивать, оставив её свободно висеть на плечах. Всё равно скоро снимать, — посетила его предательская, но верная мысль. Машинально проведя рукой по воротничку и наткнувшись на вышитые кресты на углах, он внезапно застыл.

Забыл ли он о своей вере? Нет. Поддался ли он своей второй сущности, стал ли зверем? Тоже нет. Его тянуло к двоим сразу, и это было необычно, но прямо церковь не запрещала подобного. Постулаты лишь твердили об умеренности и самопожертвенном воздержании, но никто не требовал он него добровольного принесения обета безбрачия. Так повелось в среде церковников — да, но…

Хиномия тяжело вздохнул, смяв в руке ткань. Он ничего не нарушал. Оборотни и вампиры считались врагами рода человеческого, но Маги и Хёбу при нём никого не убивали, не уничтожали и даже наоборот хотели помочь.

Его воспитали в страхе и ненависти, стараясь уничтожить его я, его подлинную сущность; боль и страдания, и испытания, и проверки — они выломали его естественный характер до того, что был у него сейчас, — и сейчас Хиномия испытывал иррациональный страх. Он мог потерять себя, он мог отдаться врагу рода людского, и что-то внутри его твердило, что это неприемлемо, опасно и запрещено. А что-то наоборот тянулось туда, в спальню, торопило его и требовало, чтобы он как можно скорее начал подниматься по лестнице. Какой он настоящий? Где его истинные чувства? Да, он хочет Хёбу и Маги тоже, но можно ли ему испытывать эти чувства? Разрешено ли? Не падёт ли на него некое наказание после? Ведь его учили, что грешников всегда ждёт наказание, а уж кто грешен, если не он?

Справившись с участившимся дыханием и разгладив ткань сутаны, Хиномия выпрямился, распахнул дверь и шагнул через порог. Он всё равно уже ничего не сможет поделать: ни избегнуть заслуженного наказания, тщетно вымаливая себе прощение, ни избавиться от снедающих его чувств. Потому что желание быть подле Маги и Хёбу было в нём сильнее обещания страха и боли. Больнее и страшнее ему было бы без них: он знал, потому что он жил так без них почти год, и в его душе было так пусто и так безжизненно всё, словно он и сам сделался мёртвым. Хорошо, что Церковь не запрещала любить, ведь иначе бы он… Иначе бы он нарушил прямой запрет. И что было бы тогда?