Они оказались перед окном, тёмным и слепым, но внутри, в комнате, Хиномия чувствовал и видел биение жизни. Там — была жажда, а жажду он понимал очень хорошо. Молодой волк, едва вкусивший своей силы, и старый, матёрый, истерзанный многолетними истязаниями и лишениями, ослабленный, и оба они тянулись навстречу друг другу. От полного единения их разделяла лишь тонкая преграда, и как же хотелось разрушить её одним движением когтей, смять, словно бумагу. Сакаки стоял на коленях, обхватив клетку обеими руками, сжав пальцы на поскрипывающем от напряжения металле. Его запястья тлели, дымились, кожа покрывалась волдырями, серебро старалось загнать его волка обратно под кожу, но зверь всё равно пробивался наружу, не видя тщетности своих попыток. Зверь плакал и стенал в нём и тянулся сквозь пруты металла внутрь. Фудзиура дышал так, будто только что далеко и быстро бежал, его ноздри широко раздувались, вдыхая чужой запах, щёки раскраснелись, пальцы с выступившими когтями царапали пальцы и запястья доктора. Фудзиура вжимался щекой в его плечи, в его шею, тянулся губами к его рту, Фудзиура тёрся о него, словно голодный по прикосновению и ласке зверь — а так оно и было, — их губы сомкнулись и принялись терзать плоть друг друга, языки влажно поблескивали во тьме, а удлинившиеся зубы пускали кровь.

— Ты видишь, каков твой доктор? — прошептал Маги, крепко держа Хиномию за пояс. Пряди волос, будто подводные водоросли, щекотали его под одеждой. Нет, это была его собственная дрожь, только и всего, а ощущение прикосновения ему только почудилось. Хиномия судорожно вздохнул, борясь с нахлынувшим возбуждением. — Ты видишь, как он хочет? Фудзиура никогда не оставит его. Раз выбрав, уже не отступится. Они… друг для друга… пара…

И всё же Маги ласкал его: голосом, дыханием, теплом своего тела. В груди Хиномии появилось и разрослось странное чувство голодной пустоты, тоскливого одиночества, которое просто необходимо было заполнить. Он оттолкнулся от карниза, истомлённый этой мятущейся пустотой, и Маги поймал его в свои руки, не дал упасть, — и всё это молча, не издавая и звука.

Рывок вверх наполнил Хиномию восторгом от кратковременного ощущения всплеска чужой силы, а вид древних звёзд в вышине одарил тоскливым пониманием собственной скоротечности. Когда на его губы пролилась густая солёная влага, он принял её без колебаний, как вино причастия этой ночи, как квинтессенцию жизни, что вечна и никогда не закончится. Маги поил его своей кровью. Сердце Хиномии наполнилось тоской и благодарностью. Ему… Ему было нужно это сейчас. Принять в себя кровь. Успокоить проснувшуюся и терзающую его пустоту. Принять себя.

Это было похоже на смерть, от которой воскрешают древними языческими обрядами. Это было похоже на рождение: боль и слёзы таились рядом, и Хиномия предчувствовал их нарастающее приближение, сглатывая судорожно сжимающимся горлом. Пальцы Маги массировали его шею, словно уговаривая сделать ещё глоток, ещё один… Он оторвался от растерзанной раны на предплечье, и та прямо на глазах свернулась, зарубцевалась, истончилась, скрытая гладкой и жилистой кожей. Маги прижал его к своей груди целой, неповреждённой рукой, прижал, будто баюкая. Хиномия схватился за него и запрокинул голову к звёздам. Он не чувствовал своих слёз, пока те не начали туманить его зрение, мешая ясно видеть.

— Ты не станешь от этого вампиром, — шепнул Маги. — Ничего страшного не случилось. — Его губы были такими мягкими, лаская кожу на виске, щёку, мочку уха… — Это не страшно, — шептал Маги, словно одними своими уверениями мог унять всплеск его чувств. И, кажется, у него получалось. — Ничего не бойся.

Хиномия глубоко вздохнул. Он не понимал, что это было сейчас. И не хотел обдумывать. Это была другая частичка его сущности, которую он всегда отрицал, которой страшился. Сейчас жизнь наполняла его с каждым вздохом, и он более не ощущал грызущего изнутри одиночества, и это было самое главное. Сейчас он ошущал себя целым, без страданий и самоотречений обрётшим мир в своей душе.

— Ну? — спросил Маги чуть погодя. — Разве это так плохо?

— Это и не хорошо, — буркнул Хиномия, придя к мысли, что ничего не изменилось.

— Я не сомневался, что ты так скажешь, — пробормотал Маги, не торопясь опускать руки. Хиномии пришлось дёрнуть плечами, чтобы он наконец разжал свои объятия. — Но я был прав, скажи?

Он говорил о докторе, — а, может, уже и нет.

— Не знаю. Да. Но это ничего не меняет.

Кажется, Маги негромко рассмеялся. Если он вообще умел искренне смеяться, вечно угрюмый и сдержанный.

— Ты слышал, что я сказал? — спросил Хиномия, разворачиваясь к нему. — Ничего не изменилось. У каждого из нас свои цели и мы продолжаем идти к ним, невзирая ни на что, ни на какие препятствия.

— Я не препятствие тебе, — ответил Маги, проведя пальцем по его губам. — Я помощь.

Хиномия отшатнулся от его руки и вытер губы сам. Он не знал. Не знал, что сказать. Настанет время — и он будет должен умереть, потому что не в силах сделать выбор. Быть с вампиром и предать навязанную ему веру, или предать возлюбленного и остаться верным данным обетам? Выбора не было.

========== Часть 4 ==========

В ту ночь Маги не остался с ним. Они спустились с крыши и долго стояли в тени дома. Маги целовал его, заставляя чувствовать себя странно: жаждущим и юным. О, он прекрасно знал, чего жаждет и что повлечёт за собою очередной акт соития. Он ещё больше привяжет его к Маги, сделает его ещё более слабым и зависимым от собственных чувств. А ему нужна сила.

Под конец Маги вовлёк его в совершенно безумный поцелуй, не давая вздохнуть, терзал и терзал его губы, сжимал плечи сильными руками, проводил по волосам жадными пальцами, и Хиномия захлёбывался от того, как мало ему было этого поцелуя, он каким-то шестым чувством понимал: этот на сегодня последний. И действительно, Маги отодвинулся, прижав ладонь к его груди, и вздохнул, длинно посмотрел на его губы, словно целуя их уже взглядом, — и в следующее мгновение, не говоря ни слова, исчез в тенях. Просто растворился в тени и истаял.

Хиномия ещё какое-то время стоял, подперев стену. Потом долго приглаживал волосы и повязывал обратно на глаз повязку. Потом поправлял одежду. И ему всё казалось, что он не может войти в гостевой дом, потому что любой, кто его увидит, тут же по его лицу поймёт, чем он занимался и с кем.

А потом он вспомнил о Сакаки и Фудзиуре. Ему сделалось не по себе, но зато собственное смущение улетучилось. И так, хмурый и задумчивый, он и добрался до своего номера, отпер дверь ключом, стараясь не громко греметь замком, и быстро затворил её за собой.

Он пил кровь сегодня! — вспомнил он, холодея. Ему бы следовало испытать себя на серебро, святую воду и распятие: не загорится ли кожа, не начнёт ли её жечь, будто кислотой? Но он не сделал ничего. Даже не прочитал молитву ко сну. Сегодня ему было хорошо и без молитв.

А доктора Сакаки и Фудзиуру следует оставить в покое. Их отношения — это их выбор. Если им потребуется помощь, он её окажет. Но между собой пусть выясняют всё сами. Хиномия подозревал, что Сакаки терзают проблемы не менее сложные, чем его собственные. Всю сознательную жизнь он подавлял своего зверя и привык его побеждать, ведь зверь ослаб. Теперь же зверю захотелось запретного, и Сакаки не знает, как с этим бороться, а Фудзиура дал зверю силы воспрянуть, ведь он настолько близко, только руку протяни. Наверное, если бы не было клетки между ними, Сакаки бы уже сдался и уступил.

***

Утром Хиномия приглядывался к доктору, но тот, за исключением бледности и рассеянности, ничем не выдавал своих терзаний. Разговоры за столом велись о разном. Баррет всё восхищался ассортиментом оружия, увиденным им во вчерашней лавчонке, а Ханзо рассказывал Тиму и Хиномии о том, как Эдвилл был спасён от вампиров в прошлом. Похоже, Сакаки тоже был там, но он почти ничего не добавил от себя. Он только неторопливо ел яичницу со шкварками и запивал её крепким травяным настоем, который заварил сам. Хиномии показалось, что запах у трав резковат, но что это за снадобье, он не спрашивал. Сакаки пил его, морщась, и одного вида его лица хватало, чтобы у любого пропало желание задавать вопросы.