– От моего отца, на память. Он погнался за мной с ножом и ударил меня, когда я сказала, что не пойду в монастырь, как он того хотел, а поеду в Вену и буду учиться пению.

Волшебница отогнула ворот жакета и тоже показала шрам, блестящий, синевато-багровый, прямо под ключицей.

– Камень. Пущен рукой священника, который называл меня дьяволицей. А все потому, что горожанам мои чудеса нравились больше, чем его.

Пальцы актрисы потянулись к золотому медальону, пристегнутому к ее куртке над сердцем. Открыв его, она показала другим миниатюру – двое очаровательных детишек, девочка и мальчик.

– Это не шрам, но рана, которая никогда не исцелится, – сказала она, и в ее глазах заблестели слезы. – Мои дети. Судья отнял их у меня и отдал пьянице-мужу. Ведь только безнравственная женщина выставляет себя напоказ на сцене.

Волшебница притянула актрису к груди, поцеловала в щеку и утерла ей слезы платком. Потом скатала платок в комочек и зажала его между ладоней. Когда она снова раскрыла их, платок исчез, а на его месте шевелила крыльями большая белая бабочка.

На глаза у трех женщин бабочка вспорхнула, и ветер понес ее в поле.

Она пролетела мимо обезьянки, которая забавлялась с ниткой жемчуга. Мимо скрипача и трубача, мимо повара, ученого, мимо трех балерин – у всех были свои шрамы.

Мимо человека с янтарными глазами, который ярился на наступающий вечер. Ругательски ругал предательницу-дорогу. И продолжал строить башню из людей.

Улыбка, не столь заметная, но дерзкая, раздвинула полные губы волшебницы.

– Вот так мы поступаем со своей болью, – сказала она, следя за полетом бабочки. – Превращаем ее в нечто прекрасное.

– В нечто значительное, – добавила дива.

– Не даем ей пройти бесследно, – прошептала актриса.

Когда спустилась ночь, Судьба пила ромашковый чай в компании мадам Ле Бене, Шанс все еще искал дорогу в Сен-Мишель, а Изабель, стоя у себя на кухне, с тревогой поглядывала на сестру.

Как и всегда по вечерам, Тави сидела у очага с раскрытой книгой на коленях. Однако сегодня морщинки на ее лбу казались глубже, круги под глазами – темнее.

Тави с детства жила среди книг, не пуская никого в свой мир, но с тех пор, как уехала Элла, она еще глубже ушла в себя. Порой Изабель казалось, что сестра гаснет, подобно углям в очаге, и она уже начинала бояться, что в один прекрасный день, обернувшись, увидит вместо Тави кучку пепла, которая разлетится от первого же сквозняка.

Сестры были погодками и внешне очень походили друг на друга: медно-рыжие, лобастые, с веснушчатым носом и глазами цвета крепкого кофе. При этом Тави была выше и тоньше в кости, а Изабель отличалась более крепким сложением. Характерами они разнились куда сильнее. Тави была отстраненной и сдержанной, Изабель – совсем наоборот.

Раскладывая на тарелке ломтики ветчины, яблока, хлеба и сыра, чтобы отнести их наверх, в спальню матери, Изабель ломала голову над тем, как разговорить сестру.

– Что ты читаешь, Тав? – поинтересовалась она.

– «Краткую книгу восполнения и противопоставления» персидского ученого Аль-Хорезми, – не поднимая головы, ответила Тави.

– То-то я вижу, увлекательное чтение – не оторваться, – поддразнила ее Изабель. – А кто такой этот Аль-Хорезми?

– Отец алгебры, – ответила Тави, оторвавшись наконец от страницы. – Хотя многие полагают, что на это же звание мог претендовать и греческий математик Диофант.

– Забавное слово – «алгебра». Тебе так не кажется? – ляпнула Изабель наугад, лишь бы не дать Тави снова уйти в молчание.

Тави улыбнулась:

– Арабское. «Аль-джабар» по-арабски значит «воссоединение разделенных частей». Аль-Хорезми верил, что разделенное всегда можно соединить, главное – правильно составить уравнение. – Ее улыбка слегка померкла. – Если бы это было верно и для людей…

Она хотела что-то добавить, но ее прервал пронзительный окрик, прозвучавший со стороны двери:

– Изабель! Октавия! Почему вы еще не одеты? Мы опаздываем на бал!

В кухню шагнула Маман, неодобрительно поджав губы. Она была в атласном платье цвета зимнего неба, в плохо причесанных волосах торчало белое страусиное перо. Бледное лицо; глаза, сверкающие лихорадочным блеском. Руки, как две голубки, порхали по телу – то поправляли волосы, то принимались теребить нитку жемчуга на шее.

При виде ее сердце Изабель упало – после отъезда Эллы мать так и не пришла в себя. Иногда к ней возвращались решительность и властность. А временами, вот как сейчас, на нее находило. Она полностью погружалась в прошлое. Собиралась то на званый ужин, то на бал, а то и во дворец.

– Маман, вы перепутали день, – сказала наконец Изабель и постаралась улыбнуться как можно увереннее.

– Не глупи. Вот приглашение.

Маман протянула ей карточку из слоновой кости, пожелтевшую, с погнутыми уголками.

Изабель сразу ее узнала; эту карточку они получили много месяцев назад.

– Да, верно, – весело сказала она. – Но, видите ли, Маман, этот бал уже давно прошел.

Мать уставилась на строчки, вырезанные на кусочке слоновой кости.

– Да… я забыла взглянуть на дату… – сказала она тихо.

– Идемте. Я помогу вам снять платье. А потом вы наденете удобную ночную сорочку и ляжете.

– А может быть, это ты путаешься в датах, Изабель? – спросила ее мать; тиранические нотки в ее голосе сменились робкими.

– Нет. Я все помню точно. Возвращайтесь к себе. А я принесу ужин, – уговаривала ее девушка, положив ладонь ей на локоть.

Но мать, вдруг снова взбеленившись, стряхнула ее руку.

– Октавия, немедленно положи книгу! – воскликнула она. – Этими цифрами ты только глаза себе испортишь. – Она стремительно прошла через кухню и вырвала у Тави книгу. – Честное слово! По-твоему, мужчины только и думают: «О, как бы мне повстречать девушку, которая умеет вычислять Х?» Лучше пойди и оденься. Нельзя заставлять графиню ждать!

– Бога ради, Маман, хватит! – оборвала ее Тави. – Этот бал давным-давно прошел, а если бы и не прошел, мы все равно не нужны графине. Мы никому теперь не нужны!

Маман застыла на месте. Долго молчала. Когда она все же заговорила, ее голос был не громче шепота.

– Конечно, мы нужны графине. Почему нет?

– Да потому, что она знает, – сказала Тави. – Знает про Эллу и про то, как мы с ней обращались. И она ненавидит нас. Как и вся деревня. Да что там деревня, вся страна! Мы теперь изгои!

Маман прижала руку ко лбу. Закрыла глаза. Когда она открыла их снова, лихорадочный блеск сменился прежней трезвой ясностью. Однако проступало и что-то еще – гнев, холодный, беспощадный гнев.

– Тебе кажется, что ты очень умна, Октавия, но ты ошибаешься, – заговорила она. – Еще до принца пять женихов приходили ко мне просить руки Эллы. Пять. Хоть я и превратила ее в кухонную замарашку. А сколько раз у меня просили твоей руки, знаешь? Ноль. Вот и реши это уравнение, дорогая.

Уязвленная Тави отвела взгляд.

– Что, скажи на милость, ты будешь делать с этой своей наукой? – продолжала мать, потрясая в воздухе книгой. – Станешь профессором? Ученым? Но это все только для мужчин. И кто станет тебя кормить, если я уйду, так и не найдя тебе мужа? Что ты будешь делать? Пойдешь в гувернантки, станешь спать на чердаке в нетопленой комнате и есть остатки с хозяйского стола? Или заделаешься белошвейкой, чтобы день и ночь класть один крошечный стежок за другим, пока не ослепнешь? – Маман брезгливо встряхнула головой. – Даже в лохмотьях Элла была бриллиантом по сравнению с тобой. Она была красивой, ласковой, а ты? Совсем иссушила себя своими цифрами, формулами, уравнениями никчемными. Пора положить этому конец. Так я и сделаю.

С этими словами Маман шагнула к очагу и швырнула книгу в огонь.

– Нет! – крикнула Тави. Она вскочила со стула, схватила кочергу и попыталась спасти книгу, но поздно – пламя уже обугливало страницы.

– Одевайтесь, вы, обе! – закончила Маман, победоносно выходя из кухни. – Жак! Подавай экипаж!