В литературе и, особенно, в драматургии и кино насаждался “соцреализм”. По воле “корифея всех наук и времён” нагнетался страх шпиономании, вредительства, предательства, недоверия, подозрительности даже по отношению к самым близким. Под видом бдительности была “установка” воспитывать и вербовать чёрную стаю доносчиков и стукачей. Под этим давлением и в “Белом оружии” Голубок покривил душой, заполнив репертуар театра не постановочными, а “установочными” пьесами. Об их направленности говорят сами названия: “Дыктатура”, “Конратака”, “Энтузіясты”, “Суд”, “Мой друг”, “Дзяўчаты нашай краіны”.
В 1935 году Третий БДТ отметил пятнадцатилетие своего существования. Готовился большой праздник и юбилейная премьера по повести Эдуарда Самуйлёнка “Теория Каленбрун” – “Сяржант Дроб”. Я тогда работал на радио, и мне поручили провести юбилейные передачи из Гомеля. Никаких записей тогда не было, всё передавали по телефонным проводам в Минск, на радиостанцию и – в эфир. Надо было подготовить выступление Голубка и ведущих артистов. Никто не сомнеался, что Владислав Иосифович про путь театра расскажет с блеском.
В Гомель я ехал вместе с Эдуардом Самуйлёнком. Он ещё не видел ни одной репетиции и всю дорогу придумывал неожиданные повороты в поведении героев пьесы, находил новые сюжетные ходы и делился со мной. Поезд шёл медленно, в вагоне было темновато, но нам не спалось, и мы проговорили до самой Буды-Кошелёво. Эдуард знал массу пограничных историй, дружил с командирами и начальниками застав, изучил хитрости лазутчиков и перебежчиков.
На рассвете приехали в Гомель и пошли по широкой пустынной улице. Театр был недалеко от станции в большом деревянном строении бывшего цирка. Приближаемся и издали узнаём Голубка - в тюленевой дохе и чёрной шляпе. Он поставил ногу на ящик, и чистильщик старательно начищает ботинок. Владислав Иосифович узнал нас, подал монету айсору и пошёл нам навстречу в одном начищенном, а в другом запылённом ботинке. С Эдуардом они обнялись, мне Голубок подал широкую тёплую руку и пригласил в театр. Я несколько раз пытался заговорить про запланированное выступление по радио, понимая, что потом его будет не поймать, а он не торопился с ответом. Обещал подумать, когда будет время.
Всё фойе было завешено отличными пейзажами Голубка: рассветы над тихими перелесками, весенние паводки, щемящие боры, лесные роднички. Смотрел и, казалось, запахло разогретой смолой, талой водой, чабрецовыми полянами, калужницей весенних лугов. Я не сдержал своего восхищения. Выходя из театра, Владислав Иосифович пообещал мне выступить перед микрофоном.
Мы с Самуйлёнком поселились в одной комнате знаменитой некогда гостиницы “Савой”, торопливо позавтракали, и Эдуард побежал на репетицию. Пьесу ставил Константин Санников, и автор хотел вместе с ним довести спектакль до ладу. Я занялся своими хлопотами – заказывал линию на Минск, договаривался с техниками местного радиоузла. С Эдуардом договорились вместе пойти поужинать. Уже совсем стемнело, а его всё нет. Шло время, и я начал беспокоиться. Наконец, часов в десять является, возбуждённый и весёлый, румянец залил щёки; снял запотевшие очки, дышит на них, неторопливо протирает. Спрашиваю, где был. Не спеша говорит будто сам себе: “Вот это история. Хоть новую пьесу пиши. Готовая завязка. Бди-тель-ный у нас народ и ушастый же, не прозевает.” Прошу рассказать толком, где пропадал и что случилось.
И он рассказал. После репетиции зашёл в ресторан с Санниковым пообедать. В спектакле Санников был не только постановщиком, но и играл вражеского лазутчика. За обедом автор оъяснял артисту, как незаметно перебираться через границу, на салфеточке рисовал ответственную мизансцену.
Не успели выпить компот, как к ним подошли двое в штатском, показали удостоверения и приказали пройти с ними до выяснения личностей. В грозном учреждении настойчиво допытывались, с какой целью и где собирались перейти границу и с кем связаны в Гомеле. Сначала задержанные рассмеялись, а вскоре стало не до смеха. Просили позвонить в горком, в театр, убедиться, что они обсуждали будущий спектакль и самую ответственную сцену. Когда наконец всё выяснилось (а могло и не выясниться), пригласили своих следователей на спектакль “Сержант Дроб”. – “Вот какой у нас бдительный народ на границе и тут”.
На юбилей театра гости съехались изо всех театров специальным поездом. Были главные режиссёры Мирович, Рафальский, Зоров, Кумельский, Кавязин, ведущие артисты всех театров республики. Делегацию возглавлял нарком просвещения Чернушевич; тогда все театры, кино и творческие организации подчинялись Наркомату просвещения.
Спектакль прошёл с огромным успехом. До сих пор помню высокого красавца Былича в роли сержанта Дроба, Згировского – Кадлуб-Добровольского, Горелова – Каленбруна и Санникова-лазутчика. Самуйлёнок был счастлив своей первой драматургической удачей. Переполненный торжественный зал требовал: “Автора!” Он растерянно кланялся, обнимал Санникова и Голубка, благодарил артистов. Именинником чувствовал себя помолодевший Голубок. Было ему тогда 53 года. Впереди маячило блестящее будущее театра. Коллектив наградили Почётной грамотой ЦИК БССР, театру дали грузовик, многим артистам присвоили почётные звания. Праздник ощущался на каждой городской улице. А меня беспокоила своя задача – наилучшим образом провести юбилейную передачу. Участники её собрались в репетиционной комнате. Включили микрофон, я рассказал, как проходят юбилейные торжества, Голубок взял очки и углубился в текст своего выступления. Я торжественно объявил: “Перед микрофоном Народный артист республики Владислав Голубок.” Он встал, поправил очки, жду, когда начнёт, а у него колотятся руки и дрожит челюсть, ртом хватает воздух, а сказать ничего не может. Что делать? Проваливаемся все вместе! Выдёргиваю из рук Голубка текст, даю Горелову и беззвучно шепчу “Читайте” и пододвигаю ближе микрофон. Он встал, подстраиваясь под голос и манеру Голубка, выразительно прочёл текст. Затем выступали артисты, а Голубок виновато опустил голову и молчал. Когда выключили микрофон, он простонал: “Надо же так провалиться! Будто грамоту забыл, а буквы слились в серые чёрточки. Чёрт знает, что со мной. Как представил себе, что слушает вся Беларусь, остолбенел и язык стал, как колода. Спасибо, что выручили. Надо же – смикитил!”Нас с Эдуардом проводил Голубок с надеждой на новые пьесы Самуйлёнка. Он был счастлив, окрылён вниманием и почестями. Это была наша последняя встреча. Нет, была и ещё одна, самая последняя.
С осени 1936 года начались страшные “варфоломеевские ночи”. “Чёрный ворон” шастал от дома к дому. Стремительно исчезали писатели, учёные, учителя, артисты, а потом партийные и советские работники. Не обминула эта горькая чаша и меня. Хмурым осенним днём 1937 года вывели меня на прогулку в дворик внутренней тюрьмы “Американки”. Сделал несколько кругов с руками за спиной и надзиратель закричал: “Лицом к стене”. Значит кого-то ведут. Я был уже опытным арестантом, не очень пугался надзирателей и оглянулся. Через двор – руки за спиною – вели Голубка. Я успел ему кивнуть, и глядел вслед, пока его вели в подвал. Это были последние шаги Народного артиста не по званию, а по народному признанию и благодарному уважению, талантливейшего сына Земли Белорусской, избранного божьей волей в выразители, утешители и мечтатели своего затурканного, поставленного на колени народа. И распятый на чекистской Голгофе Голубок остался непобеждённым, дважды и трижды возрождённым в памяти и в сердцах народа. Он победил своих палачей по дороге в бессмертие.
Сегодняшним маем, когда отцвела черёмуха, покрылись белой вуалью сады, Голубку исполнилось бы 110 лет. Половину из них, будто предчувствуя свой короткий век, он одержимо творил и был счастлив в работе на радость людям. Другую половину живёт его дух, его искусство, его неистребимый и непобедимый талант, и будет жить, пока на земле остаётся хоть один белорус.*
Сергей Граховский 1992год
Перевод с белорусского Татьяны Граховской
