Журнал «Маладосць»№1 1988г
Последняя трагедия Голубка
Он прожил пятьдесят пять счастливых лет и погиб из-за неистребимой и трогательной любви к родной земле, к своему народу, к его истории, традициям, языку, обычаям, к его песням и сказкам, к его природе и культуре.
Уж не по воле ли Божьей его душа вобрала все богатства земли белорусской, все таланты замордованного, презираемого, но и несломленного вечного народа. Поэт, прозаик, драматург, публицист, актёр, режиссёр, художник, музыкант, танцор на высоком профессиональном уровне и его главный талант – доброта, внимание и любовь к каждому человеку, кристальная честность и подвижническая одержимость вдохновенным трудом. Всё дала ему природа, огранила талант неустанная работа.
О-О! Как не любят, как боятся диктаторы и их преступная система таких исполинов духа, как трусливо исживают их со света, с каким садистским наслаждением распинают честных вольнодумцев и их последователей!
Такими жертвами тоталитарного режима стали Владислав Голубок и его уникальный театр. А с каким вдохновением, с какими надеждами, с какой верой он начинал свой путь к народным сердцам, какую славную голубиную стаю он собрал, вынянчил, научил высокому полёту, окрылил и вдохновил на высокое искусство.
В начале двадцатых годов нашего кошмарного столетия вся Беларусь знала Голубка с голубенятами. Как точно и поэтично окрестил их народ, сколько ласки в этих двух словах.
Голубковскую стаю ждали в каждом селе и местечке. Они являлись как праздник. Закурится над дорогой пыль – две повозки везут немудрёный реквизит, а держась за оглобли возов по обочине дороги, как цыганский табор, с песнями, шутками, поговорками приходят молодые красавцы и красавицы. Идёт радость и праздник в село.
До уборочной деревенские гумны и “магазыны” (в них всё село ссыпало семенное зерно) пустовали. За день артисты превращали их в театр. Вечером тут зрелище из зрелищ. С лавками и скамеечками в “тиятры” валит всё село. Раздвинется занавес из постилок и начинается диво дивное: на саблях сражаются гайдуки в “пане Сурынту”; тоскливую песню заводят плотогоны, страдает обманутая Василём Ганка. И всё так просто, так ярко, так понятно каждому. Артисты говорят выразительно, чётко, каждый звук и в конце “зала” слышен. Так, как говорили наши предки и деды, как говорят старые и малые. Смотрят на сцену – то смеются, то украдкой вытирают слезу; подобревшие, просветлённые и будто очистившиеся, все ждут когда выйдет САМ. А выйдет Голубок, скажет – каждое словцо доходит до сердца, будто обращено к тебе одному: то смех разбирает, то тугой комок к горлу подкатит. Он и поёт, и пляшет, и на гармошке играет, и говорят, всё что на сцене творится, сам придумывает. Смотришь и веришь каждому слову.
Так про Голубка и голубенят говорила вся Беларусь. Не верилось, что сами увидим это диво дивное. Однако, довелось. В далёкий от торных дорог Глуск пришёл праздник – Голубок с голубенятами. Было это давно, в середине двадцатых годов, а помнится, будто вчера. Мы смотрели на артистов как на людей из другого неведомого нам мира – обеспеченных, радостных, счастливых и не догадывались, как трудно им в слякоть и в жару месить грязь и глотать пыль трактов и полевых дорог. А после долгих переходов весь вечер выкладываться на сцене. Позднее, я прочёл в книге Голубка: “Артисты этой труппы - чрезвычайно терпеливые люди, если смогли работать в таких условиях”.
В нашем местечке посреди рыночной площади стояло большое деревянное строение в два этажа: внизу пожарное депо, сверху клуб, названный Нардомом. Его и заняли артисты. При входе на стене висели снимки всей труппы. Какие это были красавцы! А позы, а псевдонимы! Тогда многие приближённые к искусству выбирали себе звучные фамилии.
А спектакли! Они запомнились на всю жизнь. После я видел сотни постановок в знаменитых театрах, с выдающимися артистами, а такого впечатления, как от голубковских постановок не осталось. Это было первое в жизни приобщение к волшебному и загадочному миру искусства. В центре его был Голубок.
Выше среднего роста, широкоплечий, сильный, в полотняной, вышитой крупным рисунком рубахе, подпоясанный широким самотканым поясом с кистями, круглое светлое лицо, будто удивлённо приподнятые брови, волосы с серебринками, зачёсанные набок, в руках всегда большой портфель.
Впервые я Голубка увидел на глусском рынке. Возле длинной череды кирпичных лавок босые деревенские женщины каждый вечер продавали большие вязанки свежей травы для местечковых коровок. Тут и появился Голубок с невысоким расторопным помощником и стали покупать траву. Зачем? Ни коров, ни лошадей у них не было. Бабы понесли свою траву в Нардом, а зачем, - никто не мог догадаться.
За Голубком мы ходили большой босоногой стаей. Каждый думал, как же попасть в те “тиятры”? Голубок, конечно, догадывался, почему мы крутимся около него. “Вот что, хлопцы, завтра нарубите побольше ольшанника, берёзок, ёлочек о-о-т такой вышины, - он высоко поднял руку. И принесите мне в клуб, а вам за это конрамарки на все спектакли.” О, Боже! Казалось, мы счасливейшие в местечке. Назавтра мы приволокли в Нардом целый лес. В пустом зале на туго натянутом полотне толстыми кистями Голубок рисовал зубчатый лес, небо, облака, зелёный курган с накренившимся крестом. Когда на спектакле мы увидели задник продолженный нашими берёзками и сцену, освещённую голубым фонарём, всё показалось красотой живой лунной ночи, а из травы были выложены могилы с крестами и верилось, что это настоящее кладбище.
Целую неделю всё местечко жило спектаклями Голубка. В Нардоме все не помещались, вокруг него стояла толпа и через открытые окна слушали, что происходит на сцене. Дикция актёров была такая, что каждое слово было далеко слышно, не то что теперешнее бормотание.
Праздник кончился: Голубка с голубенятами проводило всё местечко, приглашали задержаться, приезжать чаще.
В 1932 году передвижной театр Голубка закончил свои странствия и стал Третьим Государственным Театром в Гомеле. Владислав Иосифович в Минске появлялся не так часто, но каждый раз забегал в Дом писателя к давним и новым друзьям. Когда-то ведь в его труппе играли Чарот, Дудар, Сташевский, а Купала, Колас, Бядуля, Гурло и Гартный - однокашники с нашенивской поры. Носил Голубок всегда сдвинутую на правое ухо шляпу, короткие куртки, зимой - светлую тюленью доху и неизменный большой портфель. На улице и в писательском доме Голубок замечал всех знакомых, приветливо здоровался и для каждого находилось ласковое слово, улыбка и весёлая шутка.
Кажется, в 1932 году Голубок привёз новую пьесу “Белая зброя”, захотел её прочесть и послушать мнение друзей-литераторов. Людей собралось немного: подмигивал и сам себе улыбался Алесь Дудар, внимательно слушал серебоволосый с чеканными чертами лица Мирович, увлечённый в то время драматургией сидел и высокий синеокий красавец Михась Зарецкий, сдержанный Василь Сташевский и неразлучные друзья Вольны и Кобец.
Голубок за маленьким столиком из большой, похожей на бухгалтерскую книгу, даже не читал, а скорее проигрывал всю пьесу, это был театр одного актёра. Дочитал, закрыл гроссбух, сказал: “Конец. Занавес” и посмотрел на присутствующих: что скажут. Он внимательно слушал деликатные замечания, что-то записывал, обещал подумать, ещё поработать. В “Белай зброи” был совсем другой Голубок. Это был не перелом, а скорее, слом в его творчестве. Не отойдя от ударов высокоидейной критики за историзм, идеализацию прошлого, чтобы спасти театр и себя, под давлением идеологических Пилатов Голубок каялся и декларировал в стиле партийных передовиц: “Оттолкнувшись от этнографизма, который был присущ моим прежним пьесам (много внимания я уделял оражению сцен жизни крестьянства, таким как дожинки, свадьбы, изображённых в народническом стиле) отходя от поэтизации индивидуальной психологии и поведения человека я встал на путь (фактически губительный! – авт.) подчёркивания тенденций и коллективных установок.” С каким сожалением он “оттолкнулся” от своего настоящего искусства и с какой болью и иронией говорил про вынужденные “тенденции и установки”!
