Вечерело. Синели стекла высоких окон, на западе пробилась полоска кармазинового света, подступал элегичный серый час, когда хочется помолчать и подумать. Василь Антонович снимал с гвоздя потемневшую от времени скрипку, пробовал смычок, пробегал по струнам тонкими пальцами и лилась песня Сольвейг, её сменяли народные напевы. На тёмно-сером окне колебался силуэт вдохновенного скрипача.
Осенью 1933года Василь Антонович вдохновенно работал над пьесой «Симфония гнева». Шашалевича тревожило стремительное расползание в Германии коричневой напасти фашизма, вырвавшейся из мюнхенской пивнушки и ставшей угрозой европейской цивилизации, человечности, свободе и настоящему искусству. Наилучшим его консультантом и советчиком был Генрих Гейне. Его увлекало свободолюбие великого немецкого поэта, его тонкое понимание души народа, его нрава и обычаев и удивляло, как этот народ поддался на авантюры проходимца, который тянет его в прорву. Напряжённый драматизм, афористичность языка, поэтичность монологов были близки трагедиям Шекспира.
Я догадывался, что Василю нужен хотя бы один слушатель, он приглашал меня. В высокой гулкой комнате звучал вдохновенный голос драматурга. Он не читал, а проигрывал отдельные сцены, эпизоды и монологи композитора Салька. Временами импровизировал на скрипке мнимые творения героя своей пьесы.
«Симфонию гнева» принял к постановке Белорусский первый государственный театр (ныне – имени Я. Купалы). Сразу же началась работа над спектаклем. Василь не вылезал из театра. После репетиций засиживался с постановщиками Даниловым и Литвиновым, с исполнителем роли Салька Владимиром Иосифовичем Владомирским.
Премьера прошла с большим успехом. И некоторые мелодии автора пьесы прозвучали в спектакле. Василь иногда забегал в Дом Писателя перекусить, здоровался и снова исчезал.
Однажды он пригласил меня зайти к нему вечером. На тихой улице Освобождения было безлюдно и темно. Из окон его квартиры просачивался приглушённый свет. В комнате меня удивил непривычный порядок. За тонкой ширмой на диване сидела скромная русоволосая женщина и что-то штопала. Весёлый, возбуждённый Василь церемонно представил мне хозяйку: «Знакомься. Вот моя Вера. Верь и ты, что тут будет уютно и тепло, не так, как в нашем бобыльском бытии». Мы пили чай, Василь был весел и разговорчив, шутил, задыхался от счастья.
Его новый статус семейного человека был для меня неожиданностью. Никогда о женитьбе он не заикался, - казался закоренелым холостяком. И вдруг – жена. Не помню, чтобы кто - то из моих знакомых праздновал тогда свадьбу. Это считалось анахронизмом, знакомились, влюблялись, после работы заходили в ЗАГС, а то и без всяких регистраций переносили жёнин чемоданчик в жактовскую, а чаще в частную комнатушку. И начинала жить новая семья. Гражданский брак тогда считался прогрессивным, основанным на взаимном уважении и доверии. Не припомню, чтобы кто - то из моих знакомых в те времена разводился и бросал детей. Я был уверен, что и Вера у Шашалевича - навсегда. Она была заметно моложе Василя, очень скромная и деликатная. Ему теперь было не до прогулок по Советской: дома ждала красивая любимая жена.
«Симфония гнева» шла с неизменным успехом. Это была первая вещь, которая била тревогу: «Берегитесь. Растёт страшное чудовище – фашизм». Про Владомирского в роли Салька восторженно говорили зрители, писала пресса, автор был рад успеху спектакля.
Жизнь молодой семьи Шашалевичей была весёлой и счастливой. Через установленное природой время в их комнатке зазвенел ещё один голосок. Сына назвали Генрихом в честь выдающегося немецкого поэта.
Осенью 1936 года я вернулся после отпуска на работу в радиокомитет. Пролетали дни в хлопотах и обычной суете. Мне часто доводилось вести передачи их пограничных районов. Визы мне выдавали без всяких проволочек. В последнее время их надо было по возвращении сдавать в комендатуру КГБ. После такой поездки мне кто-то рассказал, что недавно арестовали поэта Сергея Дорожного и артиста Василя Рогавенку. Никого это особенно не встревожило: хлопцы любили побродяжничать по пивнушкам, пошутить, почесать языками. Считали – подержат, повоспитывают и выпустят, ведь они больше весёлые, чем серьёзные.
Как то встретился Шашалевич и встревоженно рассказал, что Дорожный летом ездил в творческую командировку в Грозный собирать материал про партизанскую деятельность в годы Гражданской войны на Северном Кавказе первого секретаря ЦК КПБ(б) Николая Фёдоровича Гикало. На рынке Дорожный купил красивый кинжал, а тут собрался идти на приём к Гикало, чтобы уточнить некоторые детали. Я не видел в этом никакой связи с арестом Дорожного: поэт взялся за благородное дело, а его арестовали. Значит было что то серьёзное.
Василь Антонович мне объяснил: «Кто - то услышал про кинжал и намерение Сергея идти на приём к Николаю Фёдоровичу, всё связал в одно, проявил «бдительность» и донёс, что Дорожный готовил покушение на первого секретаря ЦК. Я рассмеялся и сказал, что, тот кто хотя бы чуть знает Сергея никогда в такую глупость не поверит. Василь меня осадил: «Хлопцы с того учреждения из кого хочешь сделают двугорбого верблюда и принудят поверить в это себя самого». Я только позже узнал, что в 1930году Василь несколько месяцев провёл под следствием. Ему посчастливилось выскользнуть, а старший брат, талантливый прозаик Андрей Мрый поехал на несколько лет в лагерь. Так что Василь из личного опыта знал, как там делают «верблюдов».
Вскоре и мне довелось приобрести такой же горький опыт и «совершенствовать» его в разных вариантах аж 19 лет. И надо же такое фатальное совпадение: всё связанное с моими страданиями и испытаниями начиналось и заканчивалось только 19 числа и составило 19 лет.
А началось 19 октября 1936года. Почему так рано? – спросите вы. Мы же были передовой приграничной республикой и все кампании начинались у нас: войны, оккупации, повышенная «бдительность», фильтрация населения, коллективизация, раскулачивание начинались раньше, чем, например, в Сибири или на Дальнем Востоке.
Мне почти поминутно запомнился тот зловещий день и тёмная дождливая ночь. С той поры я верю в интуицию, в предчувствие. Я довольно рано сдал все материалы, но идти домой страшно не хотелось. Слонялся по комнатам радиокомитета, листал подшивки газет, мешал редактору вечернего выпуска. Он отправлял меня домой, а я не шёл. Сам не понимал почему. Раньше бежал в свою комнатку в стандартном доме на самом конце Цнянской улицы. Но надо идти. Никуда не денешься. По обочинам улицы стояли приземистые замшелые хатки с подслеповатыми оконцами, хлюпали грязью оторванные доски тротуаров. Только ярко светилось моё окно в оштукатуренном засыпном домике радиокомитета. Открыл дверь и смешался, не ошибся ли квартирой? За столом двое военных с голубыми лётчицкими петлицами старательно перелистывали каждую страницу в снятых с этажерки книжках.
Я не мог сообразить, что тут делают лётчики. В младшем светловолосом военном узнал спортивного комментатора, с которым мы вместе вели репортаж с футбольного матча. Тогда весёлый и разговорчивый, вдруг заговорил сухо и категорично: «Оружие есть»? Я засмеялся и шутливо поднял руки вверх. «Тогда раздевайтесь и садитесь здесь». «Почему вы командуете в моём доме?» - возмутился я. «Ознакомтесь!» - он протянул мне узенькую бумажку – «Ордер на право обыска и ареста». Но странно, я совсем не испугался. Был уверен: явились они потому, что я своевременно не вернул в комендатуру визу после командировки в приграничный район. Подумал – постращают, заберут визу и отпустят. Спокойно поужинал, сижу, как приказали, а они всё листают каждую страничку, увидят заметку на полях - книжку в сторону. Наконец меня сморил сон, я прилег и задремал.
Разбудил в 5 утра сигнал и гул машины. В комнату вошли ещё трое: высокий милиционер в островерхом шлёме с двумя козырьками и маленький рыжий в кожаном пальто и фуражке с голубым верхом. Как потом узнал, это был начальник отдела Шлифенсон и мужчина с серым впалым лицом, в серой кепке, бобриковом пальто и хромовых сапогах, мой будущий «хозяин», следователь Довгаленко. Приказали одеваться, взять с собой одеяло и смену белья. Я заперечил, что это недоразумение, всё выяснится и я утром пойду на работу. Мне не верилось, что это моя последняя ночь и утро в этом доме и на свободе.
