За разговорами, чтением стихов засиделись допоздна. Знаёмы заспешил на последний трамвай. Валерий остался у меня. Чтобы никому не было обидно, кое-как устроились на полу, а сон не брал. Валерий по памяти читал и читал едва ли не всего своего любимого Лермонтова и Есенина. Казалось, он знает их от первой до последней страницы.
Назавтра, иду в писательскую столовку и не помню кто удивлённо спрашивает: “Вас обоих выпустили?” – “Откуда?” - не понял я. “Как откуда? Из милиции. Вас же с Моряковым вчера вечером куда то вёл милиционер.” Я рассмеялся, но не уверен, что разубедил любопытного.
В 1934 году Валерий кончал институт, писал дипломную работу и готовился к экзаменам. Встречались всё реже. Критико-творческое отделение давало знания, но не давало определённой специальности, кроме педагогической. Морякова с Лявонным направили учительствовать в Бобруйск.
Новые книжки Морякова не выходили, в периодике всё реже появлялись его стихи. Зато имя его часто мелькало в статьях ортодоксально бэндовских подбрехов. Обвиняли его в пессимизме, есенинщене, игнорировании творчества направленного на выполнение “величественных планов”, в идеализации богемы. Даже нашу проходку с козыревским милиционером посчитали нарушением морали. А рифмованных отчётов Валерия о командировках на заводы Речицы, Борисова, Орши не замечали. И, видимо, правильно делали, так как “Ночь тревоги и поэты на прорыве”, “За тысячи новых твоих нефтестроев”, “Первый день на спичечной фабрике” воспринимались, как пародии на актуальную тематику.
Героями эпохи тоталитаризма должны были быть бесполые строители социализма, влюблённые ни в коем случае не в женщину, а в родную партию, проводыря, социалистический строй и счастливую жизнь по карточкам и “заборным книжкам”. А лирика считалась “атакованной в штыки” враждебной социализму отравой.
Тонкий и талантливый лирик Моряков стал рядовым учителем в одной из бобруйских школ. Тревожные предчувствия, что движется тень беды, не покидали Морякова с 1933 года, когда исчезла очередная группа молодых талантливых писателей за суровым Уралом, в завьюженной Сибири и в казахстанских степях.
Мы знаем усё:
Дабро і зло,
І мы, быць можа, ўсім даруем,
Але знікаючы ў туман,
Мы з кожным крокам усё нервовей
У душы смяемся з даўніх ран
І спатыкаем сотні новых…
Дождался-таки, встретил и Моряков «Варфоломеевскую» осень 1936 года и вместе с цветом белорусской литературы исчез в ядовитом тумане тюремных застенков. Несмотря на сверхбдительную изоляцию, неусыпный надзор через «волчки», каждая тюрьма жила тихим постукиванием в толщенные стены точками и тире морзянки и цифрами «бестужевки». В камерах знали, кто сидит по соседству, сверху и снизу, кто следователь, кто сосед, кто подписал выбитую клевету. За год пыток Моряков повторял единственное и самое короткое слово: «Нет».
Самыми изощрёнными издевательствами следователи не смогли выбить из этого мягкого, деликатного, чистого душой поэта ни одного самооговора, ни поклёпа на друзей.
В короткий оттепельный просвет пересмотра фальсифицированных обвинений самых честных людей бывший Прокурор Беларуси Г.С. Тарнавский в интервью корреспонденту БелТА рассказывал, как Валерия Морякова и академика Горецкого обвиняли в троцкизме, потом в принадлежности к мифическому «Союзу освобождения Беларуси». Ни Гаврилу Ивановича Горецкого, ни Валерия Морякова самые изощрённые издевательства мастеров заплечных дел сломить не смогли. Зная всё это, Г.С.Тарнавский удивлялся: «Мужественно держался Моряков. Протоколы допросов неизменно завершала фраза: «Обвиняемый виновным себя не признал». То же самое Моряков повторил 28 октября 1937 года Тройке Военной коллегии Верховного суда СССР. Каждое её заседание длилось ровно 15 минут. В тот же день в кровавую пасть палача Василия Ульриха попали Чарот, Галавач, Вольны, Каваль, Дудар, Сташевский, Харик, Лявонный, Кляшторный, Таубин, Пивоваров. Судьба каждого была предрешена заранее отпечатанным приговором за те же 15 минут – «высшая мера наказания, приговор окончательный и обжалованию не подлежит». Карательная система никому не позволяла медлить: 29 октября на опушке леса, ставшем парком Челюскинцев, или в только что «освоенных» Куропатах, все осуждённые накануне были расстреляны.
Не могу представить у какого выродка поднялась рука, чтобы стрелять в затылок авторам “Босых на вогнішчы”, “Спалоху на загонах”, “Сцежак-дарожак”, стихов, которые они, видимо, учили в школе наизусть. Представляю, если бы в глухой пуще встретился голодный волк с голубоглазым, золотоволосым Валерием Моряковым, у него опустилась бы хищная лапа, он уступил бы тропинку поэту, защищённому аурой добра и вдохновения. Вряд ли позволили палачи попрощаться друзьям, поставленным надо рвом из жёлтого песочка.
День 29 октября должен стать, а возможно, когда нибудь и станет, Днём Памяти и Скорби национальной литературы и культуры. В этот день были уничтожены учёные, художники, писатели, артисты, едва ли не все преподаватели белорусского языка и литературы. А предчувствие двадцативосьмилетнего Морякова было пророческим. В стихах и в “Маёй паэме”он писал:
Што ж мне спяваць расстраляныя песні?
Ім не развеяць роспачы туман,
Тут, на зямлі, другое сонца песціць,
Тут неяк умеюць жыць і паміраць .
В период оттепели, в начале 90-х годов некоторые исследователи были допущены к недосягаемым кровавым архивам. Но ни в одном деле не нашли обязательного “Акта о приведении приговора в исполнение”. В нём обязательны подписи: коменданта тюрьмы, исполнителя и врача, который засвидетельсвовал факт смерти. Из своего долгого опыта я знал коменданта Ермакова и тюремного доктора в пенсне, который дожил до глубокой старости в доме на Круглой площади (ныне пл. Победы- Т.Г.) Я его встречал и едва сдержался, чтобы не поговорить “по душам.”
Следы своих кровавых преступлений старательно заметали их продолжатели: в документах о реабилитации расстрелянных бесстыдно подтасовывались даты смерти, перенося их на годы войны и варианты трёх болезней известных “компетентным” следователям.
В книжке Морякова “Лірыка”(1959) биографическая справка утверждает: “Умер Моряков 7 мая 1940 года”.** Как ни прятали правду трусливые преступники, позднее вынуждены были признаться, что Моряков “Реабилитирован Военной коллегией Верховного суда СССР 25.04. 1957г. Расстрелян 29.10.1937 года.” (Справочник “Беларускія пісьменнікі” 1994г)***
Поэт замолк навсегда, а его расстрелянные песни, как лепестки, растоптанные тяжёлыми сапогами, оживут с новой весной, зацветут и во всю мощь прозвучит белорусская поэзия Морякова и его современников.
Я бачыў свет, жыццё і дагаранне,
Я бачыў любую карміцельку-зямлю,
І гэта ўсё, як сонечнае ранне,
Як маладосць, як родны край люблю.
За любовь гибли и гибнут многие поэты.
Сергей Граховский 1998г. (БГАМЛМ, фонд 201…)
(публ. В газете “Голас радзімы”1998г)
Перевод с белорусского Татьяны Граховской
*М.Хведарович “Рытмы і баявыя песні”(1930)
“Тэмпы – кантрасты” (1931)
**В Справочнике Союза писателей за 1970г. та же дата смерти.
*** Справочник СП “Беларускія пісьменнікі» (Мн. “Маст. літаратура” 1994г)
Валерый Маракоў
Валерый Дзмітравіч Маракоў нарадзіўся 27.3.1909г. у вёсцы Акалонія (цяпер у межах Мінска) у сям’і рабочага.
Працоўны шлях пачаў мулярам. Вучыўся ў Мінскім беларускім педагагічным тэхнікуме, у 1934г. скончыў літаратурна-лінгвістычнае аддзяленне Мінскага педагагічнага інстытута. Два гады працаваў настаўнікам у Бабруйску. Быў членам “Маладняка”. У 1937г. рэпрэсіраваны. Рэабілітаваны Ваеннай калегіяй Вярхоўнага суда СССР 25.4.1957г. Член СП СССР з 1934г. Расстраляны 29.10.1937г. …
