После тяжёлой болезни я приехал в столицу, надеясь «осчастливить» белорусскую поэзию. Наивные надежды ещё теплились, а действительность остужала их и ставила на своё место. Я не сразу отважился зайти в обшарпанный серо-зелёный особнячок Дома писателя, хотя и был уже членом БелАППа (Белоруской ассоциации пролетарских писателей). Провинциальная стеснительность и скромность не позволяли переступить порог в тёмный коридор дома на два этажа с подвалом-столовой. Часто крутился около входа, всматривался в каждого, кто заходил в писательскую «резиденцию». По напечатанным портретам узнавал некоторых писателей и удивлялся, что из общего потока кое-кто выделялся только шляпой.

Однажды меня заметил Борис Микулич и затащил внутрь. Там я встретился и познакомился с известными по заочной переписке Таубиным, Астапенкой и Кулешовым. У них уже вышли первые книжечки, Таубин нам читал свою новую поэму «Таврида». В соседней комнате на клеёнчатом диване друг другу читали лирические стихи Моряков и Кляшторный. Меня с ними познакомил Таубин. Валерий был таким, каким я его себе представлял по портретам и рассказам. Вскоре все мы спустились по узенькой витой лестнице в подвал писательской столовой. Я был счастлив. Даже не верилось, что обедаю едва ли не со всеми известными писателями.

После обеда расходились небольшими группками. Я пристал к Таубину, Хадыке и Виктору Козловскому. Присели на лавочку театрального сквера, говорили о стихах, лучших и худших, про сложности жизни, про несправедливые наскоки Бенде и Кучара на лирику Морякова и Кляшторного, про их обвинения Хадыки в пессимизме, отсутствии мобилизующей тематики, мажорных настроений, ритмов социалистического строительства, как в «Гудках» Александровича и «Ритмах – контрастах» Хведаровича.* Для меня всё это было ново и неожиданно.

В 1932 году я поступил на литературный факультет Пединститута имени Горького. Было немного удивительно – почему имени Горького? Алексей Максимович институтов не кончал, сразу прошёл «Мои университеты». Я учился и одновременно работал в редакции «Чырвонай змены». Моряков был уже на втором курсе критико - творческого отделения. Это был своеобразный литературный лицей для молодых и уже заметных поэтов и критиков. Самой популярной фигурой был, конечно, Валерий Моряков – автор книг «Пялёстки» и «На залатым пакосе».

Когда в шумном и людном коридоре появлялась его приметная фигура, гомон стихал, все расступались, молодые поклонники шептали: «Вон, Моряков идёт». Я гордился нашим знакомством. Валерий всегда здоровался за руку, спрашивал, что пишется, иногда тут же брал для «Чырвонки» один или несколько стихов.

Он иногда рассказывал, что часто бывает у Купалы. Хлебосольная тётя Владя шедро угощала в то голодное время молодого поэта домашними деликатесами, привезёнными, видимо, из Акопов. Когда засиживались допоздна, дядька Янка оставлял Валерия на ночь в кабинете, иначе до своего Козырева молодой гость добирался бы пешком. Кроме двух линий трамвая, никакого городского транспорта не было.

Когда Валька, как ласково его звали друзья, задерживался на вечерах или собраниях, на ночь его приглашали Хадыка, Кляшторный или Михась Багун. Почти все писатели квартировали в частных комнатушках минских старожилов. Селились «колониями» - на Комаровке, на улице Розы Люксембург, за вокзалом - на Красивой или на Толбухина.

После сборника «Вяршыні жаданняў» («Вершины желаний») (1930) в 1933году вышла последняя прижизненная книга Морякова «Права на зброю» («Право на оружие»). Названием стали слова из «Письма к поэту Петрусю Бровке» - «Дадзена новым нам права на зброю», а дальше оптимистичные мечты и надежды на счастливую и вдохновенную работу:

Так многа

Патрэбна сказаць нам,

так многа,

Каб песня пяшчотай

І куляй была…

Каб нашыя сэрцы

Над слаўнаю дарогай,

Якой мы ідзем,

Не кранала імгла.

Не ощущается ли здесь вынужденная “перестройка”, интонация и ломка строки под Маяковского? – “Лучшего, талантливейшего поэта нашей советской эпохи”.

Забегая вперёд, не могу не сказать,что оптимистичные надежды на самом взлёте оборвала дикая пуля, а сердце накрыла мгла.

А в студенческие годы, образованный, начитанный, эрудированный Валерий Моряков был для друзей авторитетным консультантом, а для академика Замотина, профессоров Баричевского и Бузука – любимым студентом. В те годы все мы получали одинаковую стипендию – 25 рублей в месяц, карточку на 300 граммов непропечённого хлеба и пропуск в студенческую столовую на улице Фабрициуса. В дни выплаты стипендии иногда около кассы Морякова ждали Кляшторный или Багун, надеясь одолжить какую-нибудь мелочь. Издательство гонорары по 30 копеек за строку цедило нерегулярно. В коридоре, около кабинета заместителя директора Ивана Адамовича Бучукаса, на рваном клеёнчатом диване часто ждали финансовой милости поэты и прозаики. Однажды тут же Моряков сложил “слезницу”: “ Бучукас, Бучукас, пашкадуй ты нас, дай адзін рубляс на куфляс півас”. Она стала популярной среди писателей, дошла и до Бучукаса. Он, обычно, подписывая бумажку в бухгалтерию говорил: “ Вот тебе на куфляс пивас”.

Идеологические приспособленцы, оборотни и проповедники выискивали объекты для своих спекуляций: громили на собраниях и в печати “никому не нужную лирику”, цитировали трибуна революции:”надо вырвать радость у грядущих дней”, а чтобы вырвать её посылали писателей на “перековку” на считанные тогда в Беларуси заводики, на прокладку дорог, на строительство таких “гигантов” как Асинбуд. Особенно заботились о лириках. Поработал и Моряков на спичечной фабрике Борисова, в Речице, на том же Асинбудзе. Как ни старался, одописцем Валерий не стал. А стихи-отчёты скорее напоминали сдержанные пародии.

В 1931 году Моряков напечатал стих “ Стаю прад Пушкіным адзін і думу думаю сурова…” Прочёл и какой-то дьявол подтолкнул меня написать пародию: ”Ты знаеш, Пушкін, я паэт, я славаю гэтаю багаты, а мне, нікому не сакрэт, патрэбен добры, моцны тата.” Пародия с отличным дружеским шаржем художницы Гали Докальской появилась в журнале “Чырвоная Беларусь” под псевдонимом С.Каршун. Вскоре встретился с Моряковым и виновато захлопал глазами. Здоровается Валька и смеётся: ”Ну, сколько же ты заработал на мне, Каршунёнок? Пошли, угощай пивом.” Я отнекивался. “Не дури головы, хлопча. Я заглянул в гонорарную ведомость и увидел твою фамилию. Запомни: пародия и эпиграмма – наилучшая реклама. Не бойся, я не обиделся. Если нет 52-х копеек, я угощаю.” Пришлось идти в пивную Лёвы Брауна и взять по кружке густого, аж чёрного пива Портер.

С этой поры мы стали с Морякрвым почти друзьями: часто встречались в Доме писателя, ходили по институтским коридорам, по Советской улице. А когда заводилась копейка, выходя из бухгалтерии или “Чырвонай змены” заворачивали на Комсомольскую, в местное “Стойло Пегаса” – пропахшую пивом и чем-то жареным забегаловку, названную “Капернаумом”. Сразу становилось шумно и весело. Потом “идеологи” наши походы окрестили “аморальной богемой”, хоть и сами часто заворачивали туда, чтобы собрать наблюдения для дальнейшей “работы”. Однажды поздним летним вечером около кинотеатра “Чырвоная зорка” (“Красная звезда”) встретились мне Валерий и Сергей Знаёмы. Разговорились и решили посидеть за четвертинкой и послушать новые стихи Валерия. Где? Я предложил поехать в мою комнатушку на несуществующем ныне Тамвайном переулке. Время позднее; магазины начали закрываться. Пошли с Валерием за добычей. На углу Советской и Ленинской улиц стоял постовой милиционер, хотя в городе было не больше десятка легковых машин. Валерий мне велел подождать, а сам подошёл к постовому. Поздоровались за руку, поговорили, вместе подошли ко мне и двинулись к первому закрытому, но ещё освещённому магазинчику. Милиционер постучал. Девчина впустила нас, взяли что надо, поблагодарили милиционера и поехали в мой катушок. Я спросил, откуда Валерий его знает. “Я их почти всех знаю. Хлопцы из нашего Козырева подались в милицию. А этот – мой сосед.”