Ещё до нашего знакомства я часто встречал Алеся в Доме писателя с Сымоном Барановых, с Василём Ковалём, с Сымоном Куницким. Бросалась в глазе его благородная статная фигура, черты лица напоминали британский тип, а походка – хорошего пахаря; движения, говор и смех сразу выдавали милого деревенского хлопца. Я часто его встречал, но долго не знал фамилии, ведь в Доме писателя тогда переворачивалось множество молодёжи.
Однажды зашёл в редакцию журнала «Искры Ильича». Была она в узенькой комнатушке, в так называемом доме КИМа на Комсомольской улице. Напротив редактора, моего первого учителя, Алеся Якимовича, сидел тот
самый молодой человек – Алесь Пальчевский. Тогда мы познакомились и сразу перешли на «ты». Но оставались только знакомыми. Он был уже семейным человеком, жил где-то за вокзалом, на Красивой улице, там же рядом квартировали его бывшие однокурсники по университету Бровка, Каваль, Барановых, Шалай, Илларий Дубровский. С ними я был на значительной дистанции. С некоторыми из них и с Алесем позже нас свёла общая нелёгкая судьба.
Ничто так не выявляет людские характеры, ничто так не сближает, как общая беда и испытания. А их на нашу долю выпало через край. Они объединили и сроднили нас на всю жизнь, мы стали необходимы друг другу на тернистых тропах и крутых перевалах. Дружба, пронесённая через страдания, - самая прочная дружба. Теперь понимаешь мудрое изречение Льва Толстого: «Вечная тревога, работа, борьба, лишения – это необходимые условия, из каких не должен даже думать выйти хоть на секунду ни один человек… Вечно бороться…» Алесь Пальчевский всю жизнь боролся за высшую совесть, одолевал обиды и отчаяние неподдельным оптимизмом, верой в добро, ибо сам творил только добро. Когда становилось невыносимо больно, до слёз, он начинал напевать что-то весёлое, хоть все его песни были на один лад. Его девизом было: «Только б не хуже». Нет, он не был безучастным к горю весельчаком. Свою и чужую беду переживал болезненно, но шутил, утешал и веселил отчаявшихся друзей; песней и «весельем» прикрывал свою боль, знал – слезами горю не поможешь, а только сердце порвёшь. Он был раним и чуток к чужому горю, переживал его, как своё, от несправедливости и обиды мог возмутиться до заикания. Когда слёзы застили глаза, запевал «Ці свет, ці світае».
Может только я и знал о его страданиях, когда по душевной глухоте отрёкся от него самый близкий и необходимый человек, надежда и опора в горе, отказал в последней радости и надежде – сын. Тогда Алесь заплакал от потери веры в близкого и любимого человека. Он так любил людей так им верил. И вдруг…
Этих «вдруг» было слишком много в его жизни, но они не сломили волю, не пошатнули его веру в людей и собственную доброту. Он никогда никого не хотел беспокоить. Страдая на последнем жизненном рубеже, он утешал и щадил близких, терпел сам, чтобы другим было легче и как на давних метельных дорогах подставлял плечо ослабевшим, делился последним сухарём, а когда не было и его, поддерживал советом и добрым словом.
В самые тяжкие годы, в людской мутной круговерти, его замечали сразу, ценили обязательность, точность, совестливость, трудолюбие, старательность и предлагали работу, о которой другие могли только мечтать. Он помогал не только друзьям, но и малознакомым землякам старался хоть чуточку облегчить жизнь. Казалось, что и сквозь пекло он прошёл бы с песней, спеша к людям, к добру. Помню, как после войны Пальчевский на попутном грузовике приехал ко мне на Слутчину, чтобы порадовать хорошей новостью, чтобы посоветовать, как защититься от новых невзгод. Когда до публикаций нам было ещё очень далеко, он жил литературой, писал в свободные минуты, верил, что всё продиктованное сердцем не пропадёт, дойдёт до людей, станет нужными им книгами. Его вера оправдалась.
На своих жизненных путях мы часто теряли друг друга, настойчиво искали и находили, радуясь, как самой счастливой удаче. В 1956 году работая в сельской школе Новосибирской области, я узнал, что Алесь в Минске и ищет меня.* Я сразу же написал и вложил в конверт три стишка, чтобы узнать его мнение. Ответ опередила телеграмма: «Стихи печатаются в №4 журнала «Маладосць». Это было для меня счастьем! А одно его слово - «Приезжай!» перевернуло мою жизнь. Я знал, мне есть на кого опереться, есть верный друг. И не ошибся. Он приютил меня в съёмной комнатёнке на Красивой улице, хлопотал о прописке, о работе, делился последним. Для начала дал переводить несколько рассказов литовских писателей для книги, которую готовил к печати. Радости и неудачи были у нас общие. Мы не разлучались, будто боясь снова потерять друг друга.
Алесь уже был редактором издательства, часто печатался и много писал. После работы закрывался в боковушке с единственным окошком в огород и работал далеко за полночь. Не всё получалось ровно, но и в маленьком рассказике и в густо заселённой персонажами повести всегда присутствовала правда жизни, личный опыт, знание людской души, сложных взаимоотношений бытия.
Он всё умел, всё перепробовал своими руками: на узеньких отцовских «гонях» (пашня), что в Прусинове звали «верацень», клал борозды одноконным плугом, был неутомимым пропагандистом культуры в первые советские годы, рабфаковцем и старательным студентом-филологом, журналистом, лесорубом и пилоправом, умел ставить дома в лапу и в немецкий угол, был вдохновенным преподавателем литературы и завучем младших классов. Детей он любил с особенной нежностью. Потому много писал про детей и для детей, многие годы работал в редакциях только детских изданий. Получая приличную пенсию, Алесь Пальчевский ещё шесть лет фактически на общественных началах был ответственным секретарём журнала «Вясёлка».
Не помню случая, что бы он кого-нибудь обидел. А на редакционных работников обижаются многие и часто. Он умел так отказать автору, что тот покидал редакцию без боли и обиды. Не было случая, что бы опоздал, не сдержал слова. Отчего он такой? – часто думалось мне. Ответ нашёл в его автобиографической повести «Тропинки». Работоспособность и доброта, бескорыстие и честность достались ему от вечного гарэтника (горемыки) отца и неграмотной матери. Они владели совершенной селянской педагогикой воспитания всех лучших человеческих качеств. Пальчевский никому не мог отказать в помощи: одалживал деньги (часто без отдачи) малознакомым, прописывал у себя молодых литераторов, ходатайствовал о пенсиях, добивался квартиры пожилой уборщице, занимался делами родного колхоза: помог проложить кратчайшую дорогу от Прусинова до Столбцов, за свой счёт огородил деревенское кладбище, в дополнение к пенсии каждый месяц посылал деньги своей бывшей соседке, а та и не знала, от кого они. Люди тянулись к нему: без приглашения шли отвести душу, исповедаться, отогреть сердце возле его ласкового огонька, посоветоваться и утешиться.
Я знал, как он временами страдал от нестерпимой физической боли, но никому не жаловался. На вопрос о самочувсвии отвечал с усмешкой: «В соответствии с возрастом» или «Болезнь лютует, а я не поддаюсь». Потому и последний недуг не вызвал особой тревоги. В первые дни он просил не распространяться, что слёг, чтобы не беспокоить и не тревожить друзей. Уже в больнице, когда сковала неподвижность, последнее, что я услышал: «Всё будет хорошо», хотя он уже понимал, что хорошего ждать нечего. Алесь не был фаталистом, но всегда боялся 26-го числа: говорил, что все невзгоды в его жизни выпадали на эту дату. Так и случилось…
Хоронили Алеся тёплым апрельским днём на прусиновском погосте, рядом с отцом, матерью и братом. Он в последний раз побывал в родном доме, где когда-то качалась его колыбель, откуда отправился в нелёгкую дорогу, чтобы достойно пройти до того последнего песчаного холма, откуда видны высокие нёманские кручи и вековые дубы над тропинками его детства. Проводили его в последнюю дорогу писатели и журналисты, соседи и районные руководители, все односельчане от младенцев до старушек с палочками. Плакали люди, плакало нахмурившееся небо.
Далеко в поле замолк трактор и установилась щемящая тишина. По свежей пахоте без шапок шли трактористы проститься с земляком, писателем, ходатаем и советчиком, с милым дядькой Алесем.
