Я растерялся. А через несколько дней я шёл в школу без вывески с особенным волнением. Комитет, для которого тут “ковались кадры”, двадцать лет рьяно меня опекал, наверное не терял из поля зрения и теперь, его короткое название пугало даже во сне. И вот в новом качестве иду на встречу с будущими следователями и оперативными работниками.
Что им буду говорить? Что читать? Тема разговора не обозначена, не представляю, с чего начну и чем закончу. Решил – соориентируюсь в аудитории. На проходной встретил Длександр Данилович.
Большой актовый зал полон молодых военных с маленькими звёздочками и курсантскими эмблемами на погонах. Первые вопросы насторожили и смутили сразу же: не провокация ли это, не нарочно ли пригласили? Будущие чекисты защищали писателя Анатолия Кузнецова, который сбежал в Великобританию, восторгались раскритикованным Солженицыным. Что мне оставалось: соглашаться или возражать? В душе я был на их стороне, но долдонил бездоказательные оценки из “Правды”, “Литературной газеты” и громкого хора официальной прессы. И всё же постепенно установился контакт, и в заключение я читал стихи.
После встречи подошёл невысокий седоватый полковник и представился: “Начальник школы. Простите задержался в Комитете”, - и предложил показать своё “хозяйство”. На больших стендах по истории ЧК, ГПУ, ОГПУ, НКВД, МВД, КГБ были снимки известных, посмертно реабилитированных чекистов. Полковник пожаловался ” Вы, конечно, заметили какой у нас ершистый контингент. Их страшно будоражат репрессии тридцатых годов, и мы, откровенно говоря, не можем убедительно объяснить, что творилось в те годы”.
Мне показали спальни, аудитории, библиотеку, комнату отдыха и, наконец, задержались в столовой. В маленькой боковушке нас ждал накрытый стол. Присели. Начался обычный в таких случаях разговор. “ “Вы случайно не знали такого писателя - Бориса Микулича?” – поинтересовался Александр Данилович. Я сказал, что знал и даже дружил с Борисом. Спросил, откуда он знает Микулича. “Я занимался его реабилитацией. И до сих пор не могу успокоиться, за что уничтожили такого талантливого и честного человека. Кстати, к его делу приобщён очень искренний дневник. Я так им увлёкся, что отважился принести его домой и мы с женой с интересом читали про Купалу, Колоса, Бядулю, про известных артистов и художников, любопытные оценки спектаклей. Есть в дневнике и интимные страницы, воспоминания про лагерные ужасы”.
Что у Бориса забрали дневник, мне рассказывала его младшая сестра Маруся. А то, что он мог сохраниться, не верилось, ведь в 1937 году в огромной печи во дворе внутренней тюрьмы жгли горы рукописей, писем, снимков, документов и книг. А Борисов дневник выходит жив. Осторожно спросил, как его можно вернуть сестре писателя. Александр Данилович посоветовал написать письмо председателю КГБ, и он, возможно, вернёт дневник Микулича, в нём нет ничего, что бы интересовало органы.
Я никогда ничего не откладываю на потом. Вечером того же дня вместе с Марией Михайловной написали просьбу, чтобы Комитет государственной безопасности выдал ей дневник брата – Бориса Микулича. Я знал, что Максим Танк хорошо знаком с заместителем председателя Комитета безопасности А. Д. Рудаком и попросил его побеспокоиться, чтобы быстрее вернули рукопись. Танк не забыл мою просьбу, и вскоре Мария Михайловна получила извещение, что рукопись “Повести для себя” передана в Союз писателей.
Тогда секретарём СП Беларуси был Янка Брыль, который сразу прочёл освобождёный из под ареста дневник. Первую часть Микулич писал по-русски, когда жил нелегально после освобождения в Ашхабаде, у старшей сестры Кати. Вторая писалась в Бобруйске по-беларусски. Янка Брыль заинтересовался дневником и посоветовал редактору журнала “Нёман” Андрею Макаёнку напечатать этот необычный документ о судьбе и страданиях не только автора, а всего его поколения.
Дневник писался на жёлтой миллиметровке, бледными чернилами меленьким микуличевским почерком. Перепечатка редакционными машинистками шла медленно. Для публикации подготовили первые сто страниц. Один экземпляр дали мне, что бы написал предисловие и сделал необходимые комментарии.
Работники редакции на телевидении разрекламировали эту публикацию. Меня это встревожило: в дневнике не лестно характеризовались некоторые известные литераторы. Они знали об этом и позаботились остановить публикацию. Вскоре мне позвонил встревоженный заместитеь редактора “Нёмана” Георгий Попов и попросил незамедлительно зайти к нему. Я почувствовал неладное. С порога он спросил, где мой машинописный экземпляр. “У сестры Микулича, и оригинал - её собственность”. – “Немедленно верните свой экземпляр в редакцию”. – “Мария Михайловна в Бобруйске, - соврал я, - и вряд ли согласится отдать те сто страниц. А что случилось?” Растерянный Попов сказал “между нами”, что в редакцию явился работник КГБ, забрал из сейфа оригинал, три экземпляра машинописи и потребовал немедленно вернуть последний. Я ответил, что ничем пока помочь не могу. Встретил Макаёнка и рассказал про требование его заместителя. Андрей Егорович оглянулся и посоветовал: ”Пусть она их пошлёт подальше и ничего не отдаёт”. Так мы и сделали.
Прошли годы. Не стало демократичного и отважного Макаёнка, сменился редактор “Нёмана”, колебался идейно-политический барометр, забыли про дневник Микулича. Постепенно установилась демократичная атмосфера, после работы в ЦК КПБ “Нёман” возглавил Анатолий Кудравец.
Летом 1986 года из Дома литератора мы вышли вместе с Янкой Брылём. Через несколько шагов встретились с редактором “Нёмана”, слово за слово, Брыль поинтересовался, что значительное появится на страницах журнала и вдруг вспомнил про дневник Микулича и посоветовал Кудравцу, не откладывая, напечатать его.
На другой день я передал редакции слеповатые страницы машинописи, своё давнее предисловие и комментарии. Бывая в редакции, интересовался, как идёт подготовка “Повести для себя” к печати, и убедился, что никак. При встрече поинтересовался у редактора и услышал, что без значительных купюр напечатать не удастся. Что его смущало так и не понял. Удивляло, что на гребне “перестойки” и гласности так глубоко сидели в сознании страх и опасения. Я настаивал, пусть что-то снимет Главлит, тогда совесть редакции будет чиста. Не знаю, что решило судьбу дневника, но логика и отвага победили, и в мартовском номере “Нёмана” за 1987 год появилась без существенных купюр (только одна фамилия была заменена инициалами) “Повесть для себя”. Её заметили в Москве. Появились отклики в “Московских новостях”, “Литературной газете”, “Дружбе народов”, “Знамени”. “Нёман” завоевал симпатии всесоюзного читателя и подрос его тираж.
Я был убеждён, что вскоре появится продолжение “Повести”, а редактор и не знал о его существовании. Я напомнил, что оригинал находится в Комитете безопасности, редакция обязана его потребовать и закончить публикацию.
Обращаться в КГБ с такой просьбой редактор отказался. Посоветовал, чтобы снова сестра Микулича стучалась сама в то учереждение. Снова пришлось злоупотребить авторитетом Максима Танка, просить, надоедать и ждать ответа.
На сей раз немного быстрее ещё более полинявшую рукопис доставил в Союз писателей специальный курьер грозных органов. Дело затягивалось с перепечаткой и переводом на русский язык. Переводить взялся Владимир Жиженко. При встречах я торопил его каламбуром: “Куй железо, пока Горбачёв”. Жиженко не волынил, и окончание “Повести для себя” вышло в декабрьском номере “Нёмана” за 1988 год. От первой попытки минуло всего лишь(!) 18 лет. Теперь рукопись дневника хранится в Архиве-музее литературы и искусства Республики Беларусь. Дважды арестовывали и автора и дневник!
После той счастливой встречи с майором (уже, видимо, полковником) я больше никогда с ним не виделся, а ведь это он помог вызволить и вернуть в литературу искреннюю, исповедальную “Повесть для себя”.
Она оканчивается обращением Б.Микулича ко всем нам: “Наконец ставлю точку. “Повесть для себя”? Нет! Я хочу, что бы этот конспект повести был для всех, что бы они любили и ценили жизнь и чтобы не расставались с мечтой”. Звучит, как завет влюблённого в жизнь мечтателя.
