Лагпунктовское начальство не спало, пока не спалось в Кремле великому и мудрому хозяину. Не спала вся страна: а вдруг понадобится отчёт, информация. Сидели в кабинетах, травили анекдоты, играли в карты и шашки, забавлялись с секретаршами – “горели на работе”. Лагерная челядь считала себя чекистами и подстраивалась под стиль ночных оперативников. От скуки вызывали сонных, замордованных, перепуганных зэков, издевались, и потешались, насколько хватало фантазии.

Начальник КВЧ был молодой, симпатичный, даже в некоторой степени интеллигентный Веня Комраков. По близорукости его не взяли на фронт, да и отец, видно, поспособствовал – начальник соседнего лагпункта. При всей мягкости характера и Веня вынуджен был усвоить тот же “чекистский” стиль. Кроме воспитательной работы была у него ещё одна омерзительная обязанность – вербовать “стукачей” по разнарядке опера. Вызов в КВЧ считался безобидным и пристойным и не вызывал никакой подозительности. Вот Комраков и вербовал за миску баланды или обязательство блатной работы лагерных “иуд”. При все секретности обострённым слухом, опытом и сообразительностью лагерники всё чувствуют и догадываются обо всём. Не было секретом и “совмещение” Комракова.

Сонная, помятая, опьянённая барачной вонью, некогда знаменитая пианистка, еле ступала в темноте ночи. Светились окна только в конторе, поблёскивали огоньки цыгарок на вышках, шелестели обледеневшие ветки, да дежурный поторапливал и костерил несчастную женщину. Квятак колотилась, как сухой листок на ветру. Только вошла в освещённую комнату, зажмурилась от света, подбородок дрожал, даже поздороваться не смогла. Комраков успокоил, пригласил сесть, деликатно расспросил, чем занималась на воле, где жила, где училась.

Квятак на польско-русском рассказала, что окончила Варшавскую консерваторию, стажировалась в Вене и в Париже, гастролировала почти во всех европейских столицах. Кроме музыки ничем не интересовалась и не занималась, политика для неё не существовала. За что её забрали и бросили в это пекло понять не может. Хорошо, что Комраков не всё понимал. Он пробовал утешить несчастную женщину, мол скоро кончится война, со всеми разберутся, и она снова поедет в турне по Европе.

А теперь по поручению руководства лагпунта её доверяется почётное задание. Он подал отпечатанный текст и ноты “Гимна Советского Союза”. Квятак сдвинула на лоб толстые очки, приблизила вырезку из газеты к глазам и едва слышно пробормотала несложную мелодию.

- Сколько потребуется времени на подготовку, чтобы начать разучивать с вольнонаёмным составом?

Квятак протянула израненные тресковыми плавниками и разъеденные солью руки с распухшими ладошками и пальцами и тихо сказала:

Оне не слышат миня.

Чуткий, сочувствующий Комраков сморщился, будто от собственной боли и долго молчал. Из под очков пианистки по серым щекам побежали две слезинки. Квятак их вытерла заскорузлым от мёрзлой картошки рукавом телогрейки.

Назавтра Комраков договорился в санчасти, чтобы освободили Квятак от работы на кухне и подлечили израненные солью руки. С нотами гимна между завтраками и ужинами Квятак приходила в пустую столовую и по несколько раз проигрывала, как она шёпотом говорила, “молитву большевиков”. В санчасти, как умели, подлечивали израненные пальцы.

Наконец настал торжественный и ответственный день. Соседки по нарам ломали головы, как пристойней одеть пани Гелену. Собирали кофточки и платьица, но на её камариной фигурке всё висело, как на гвоздике. Её концертные наряды в камерах разодрали шалашовки, то, что осталось, истлело в прожарках и расползлось на погрузках. Остались бахилы. ватные штаны, телогрейка и малахай.

В бригаде плотников отыскали бывшего певца Василия Базылева и приказали за три дня выучить “Гимн”. После ужина на сцену выкатили с поднятой крышкой рояль, сдвинули в угол столы, расставили лавки. Вольнонаёмные работники из-за зоны пришли все вместе и расположились за начальством во втором ряду. Стрелков командир взвода привёл строем. Это были в основном пожилые белобилетники, вместо армии мобилизованные охранять “врагов народа”. Хромые, кособокие, многие с трахомными веками не всегда попадали идти в ногу. И не очень тянулись в строю. Расселись и они. Младший лейтенант Григоренко гаркнул: “Взять списанные Гимны!” Зашелестели помятые листочки. На сцену вышел Веня Комраков. “Товарищи! “Интернационал” стал партийным гимном. “Гимн Советского Союза” с этого дня будет всенародным гимном, нашей клятвой верности Родине, родной Коммунистической партии, великому и мудрому проводырю и учителю, отцу всех народов товарищу Сталину”. Все рванулись с мест и встали. Выждав, Комраков махнул рукой, чтобы сели. “Долг каждого советского человека выучить “Гимн”, стоя, с непокрытой головой, исполнять его в каждом торжественном случае. Всем снять головные уборы. Начинаем!”

На сцену в ватниках и заскорузлой телогрейке вышла Гелена Квятак. Села на табурет, еле дотянулись лапти до педалей, блеснули выпуклые очки. Следом вышел высокий, рыжеватый, с короткими усиками, в одолженных сапогах, бриджах и гимнастёрке Василий Базылев. Григоренко скомандовал: “Встать!” и Базылеву: “Начинай”. Тот кивнул пианистке. Из под тонких, едва окрепших пальцев полились мощные звуки вступления. Кто-то невпопад поспешил запеть “Союз нерушимый…” – “Отставить!” – возмутился Григоренко. – Слушай запевалу. Давай сначала!”

Квятак повторила вступление. Базылев откинул голову и густым баритоном пропел: “Союз нерушимый республик свободных навеки сплотила великая Русь”. За ним дважды пропели первый куплет. Простуженные и прокуренные голоса стрелков и высокие женские вохравских жён по бумажкам, путанно повторили строку за строкой. Раз шесть начинали Квяток и Базылев, пока не добились приблизительного сходства. Особенно зычно пели припев: “Партия Ленина, партия Сталина – мудрая партия большевиков” и “Нас вырастил Ст-а-лин на верность народу, на труд и на подвиги нас вдохновил”. Спотыкаясь, путаясь, следом за “контриками” вдохновенно пели лагерные патриоты – начальники, их жёны и наши охранники. Некоторые просто беззвучно шлёпали губами.

Когда все разошлись, на полутёмной сцене Квятак отводила душу Шопеном, Моцартом, Бетховеном и Чайковским. Как зачарованный, около рояля стоял Базылев. Квятак с горькой усмешкой глянула на него, подняла над клавишами тонкие израненные пальцы, и невероятная сила проснулась в этой маленькой и хрупой женщине – по пустой мрачной арестантской столовой поплыла знакомая, щемящая мелодия, полная боли и тоски, отчаяния и надежды, прощальной тоски и протеста. Казалось, исчезли ободранные стены и косматые заледеневшие окна. На сцене тлела одна лампочка, всё заполнила музыка, она нарастала и крепла, вела в далёкий романтичный мир, звала и волновала, то снова отзывалась тоской разлуки и потерь. Звучал полонез Огинского “Прощание с родиной”. Казалось, в каждом звуке слышны слова глубокой тоски при расставании навсегда. И вдруг мелодия смолкла, только ещё дрожали струны и откатывался вдаль звук.

Квятак опустила крышку рояля и встала. Растроганный Базылев взял её дрожащую руку и поцеловал. Женщина зарделась, заулыбалась, помолодела, а по щекам сползали слезинки радости, смущения, горечи и боли.

Вскоре Базылева забрали певцом в агитбригаду. Гелену Квяток с двусторонним воспалением лёгких отвезли в лагерную больницу на станции Лапшанга и она исчезла, как снежинка в метель.

Ноябрь 1990г

Перевод Татьяны Граховской 2015г

Сб. Вядомы і невядомы” С. Грахоўскі 2013г. Мінск “Выдавецкі дом “Звязда”

Правдивые документы жизни

( Предисловие к роману Андрея Мрыя “Записки Самсона Самасуя”)

Кто же он, автор “Записок Самсона Самасуя”? Начинающий автор? Дебютант в прозе? В наше время открываются и возвращаются в литературу новые яркие, к сожалению, забытые имена. Одно из них – Андрей Мрий.

Его настоящая фамилия - Шашалевич Андрей Антонович. Псевдоним пришлось взять, чтобы не путали с младшим братом, известным драматургом Василём Шашалевичем.