Теперь молодёжь не верит, что в то время могли так торжественно отмечать юбилеи творческой деятельности. Рассказываешь, как что-то невозможное. Послереволюционная литература была молодая, а первому юбиляру было 25 лет. Да, да, только 25!
Осенью 1931 года республика и союзная печать широко отмечали 10-летний юбилей литературной деятельности Андрея Александровича. На первых полосах газет печатались его портреты, прошёл большой юбилейный вечер с участием руководителей республики. А потом вечера покатились из клуба в клуб, с предприятии на предприятие. Юбиляр едва на них успевал, ходил усталый и осипший. Выставка, посвящённая юбилею, занимала целый зал в Доме писателей. На ней всегда было людно: учителя, студенты, рабочие рассматривали рукописи, издания поэта.
А теперь не верилось, что полысевший, усталый человек – тот самый некогда неуёмный и кипучий Андрей Александрович. Только по-прежнему задорно и хитро поблёскивали глаза, и говорил он, как когда-то, горячё скандируя каждую фразу.
Как только немного приходил в себя, ходил на прогулки, часами сидел за придвинутым к стене столом: писал новые стихи, переписывал из маленьких полинявших блокнотиков и тетрадей написанное в нелёгких довоенных и послевоенных скитаниях.
Он часто читал мне стихи из тех блокнотиков. Сколько в них было оптимизма и веры, несгибаемой воли, душевной силы и чистоты чувств. Многие из них вошли в двухтомник избранного. Его готовил сам поэт, но это издание ему не суждено было увидеть.
Осенью или в начале зимы Андрей Иванович обычно ездил в подмосковный санаторий и оттуда часто присылал мне письма и открытки. Восхищался красотой снежной зимы, рассказывал про новых знакомых, про встречи с давними друзьями Светловым и Сурковым, подшучивал над своими болезнями. Всегда просил прислать свежие номера литературных изданий, расспрашивал про общих знакомых, про литературные новости.
Такая же весёлая оптимистичная открытка пришла от Андрея Ивановича 1 января 1963 года. Он писал, что поправляется, что нетерпится скорее вернуться домой.
А 6 января оглушила нежданная весть: в санатории под Москвой умер Андрей Александрович.
Я часто листаю его книги с автографами и те, что вышли в последние годы. Не всё в них выдержало испытание временем. Но в каждой значительной вещи звучит живой искренний голос поэта, который шёл в ногу со своим временем.
В его стихах ощутимо слышно дыхание незабываемой, сложной, суровой, романтичной и светлой поры нашей молодости, поры становления революционной поэзии.
В поэзии и памяти он остался живым, неспокойным, внимательным и искренним, таким, каким был в последние годы.
С.Граховский
Сб «Так і было» Мн. «Мастацкая літаратура» 1986г
Перевод Татьяны Граховской
С. Граховский:
- «Народжаная ў барацьбе» Прадмова да 2-х томника А.Александровича, 963г.
- Прадмова да вершаў у часопісе “Дружба народов»
- “Такі ён быў” – часопіс “Полымя” 1976г.
*Из сравочника «Беларускія пісьменнікі» (1917 – 1990) Мн. “Маст. Лит.”1994г
Андрэй Александрович
Алексанрович Андрэй Іванавіч нарадзіўся 22.1.1906г нарадзіўся 22.1.1906г. у горадзе Мінску ў сям’і рабочага…
У 1938г. быў рэпрэсаваны. Тэрмін адбываў на Крайняй Поўначы, працаваў на будаўніцтве Нарыльскага металургічнага камбіната (1938 – 1947). З 1947г. – літсупрацоўнік шматтыражнай газеты Мінскага трактарнага завода, з 1948г. – брыгадзір “Белтрактарабуда”. У 1949 – 1955гг. – у ссылцы ў Краснаярскім краі. Пасля рэабілітацыі (1955г.) жыў у Мінску. Член-карэспандэнт АН БССР. Член СП СССР з 1934г. Памёр 6.1.1963г. ………………………………………………………………………………………….
Гимн и полонез
В первый же день войны радио в зоне отключили. Страх сковал каждого: там же остались родные, любимая земля, отцовский дом, жильё, покинутое в страшную ночь, когда скомандовали: “Руки назад!”
Теперь там полыхали пожары, вздымалась и корчилась земля, рушились и исчезали города, в пепел превращались деревни. Это были только догадки, лагерные “параши”, одна другой тревожнее и страшнее. Так и жили слепыми и глухими, в неизвестности. “Вольняшкам” запрещалось говорить про войну, будто её и не было, газет в зону не пропускали. От неизвестности охватывал ещё больший страх, ночами донимали кошмары, душу терзали предчувствия, пугали слухи.
Сомнительные новости доходили с новыми этапами. Прибывали в обрезанных шинелях и обмотках окруженцы, самострелы, “паникёры”, “пораженцы”, “агитаторы”. Напуганные следователями они боялись “разглашать военные тайны”. Так и жили догадками и тревогами аж до февраля 1943 года. После перелома под Сталинградом около вахты загремел репродуктор. До полуночи бодрый голос Левитана вещал про наши победы, про потери фашистов в живой силе и технике, про отход наших войск на целесообразные стратегические рубежи. Охватывал особенный ужас, когда сообщали, как “сталинские соколы” бомбили военные объекты в Бобруйске, Осиповичах; значит, бомбы падают на своих.
Мы тогда ещё не представляли, что люди, покинутые на издевательства немцам, сразу зачислены в “изменники”, “прислужники”, “чужаки”. Вскоре их, освобождённых доблестной Красной Армией, мы встречали в огромных замордованных этапах на наших лагпунктах. Кого успели оформить давали от пяти до пятнадцати лет на “перевоспитание”, а в большинстве формуляров стояло “следственный”. Забрали и пригнали в лагерь без единого допроса, без обвинения и приговора, бросили за колючую проволоку в бригаду доходяг, - вкалывай и жди, когда “тройка” проштампует тебе срок.
Среди таких “следственных” ходила знаменитая польская пианистка Гелена Квятак. Перед самой войной она была на гастролях в Бессарабии, там её и замели. Маленькая, до прозрачности сухонькая, с большими удивлёнными глазами за выпуклыми стёклами очков, она числилась за “слабосилкой”. Как ещё стояшую на ногах её гоняли чистить картошку и солёную треску. Исцарапанные и разъеденные солью руки, подвывая от боли, Квятак часами держала в воде. Ходила она в ободранных бахилах и лаптях, в прожжённом “малахае” и телогрейке, подпоясанной мочальной верёвкой.
Столовка была одновременно и клубом. На сцене стоял давно не настраиваемый рояль. На нём иногда придурки барабанили “Собачий вальс” или “Турецкий марш”, а чаще “Чижика”. Квятак к инструменту никогда не притрагивалась. Она всё понимала, но плохо говорила по-русски, стеснялась своих ошибок и лишь виновато улыбалась. Иногда она останавливалась около репродуктора, когда передавали классическую, особенно фортепианную музыку. Радиоточки включали только лучшим бригадам и они не смолкали, пока не прогремит “Интернационал”.
Как-то по радио объявили, что принят новый “Гимн Советского Союза”, а “Интернацилнал” останется партийным гимном. Разными для народа и для партии они остались и поныне. По несколько раз на дню по радио диктовали текст нового Гимна, а мелодия была знакома по “Песне о партии” того же композитора Александрова. Сразу же запомнились слова: “ Партия Ленина, партия Сталина – мудрая партия большевиков”. Гимн мы впервые услышали по радио ночью на первое января 1944 года. В “Правде” напечатали ноты и текст Михалкова и Эль-Регистана. Слова гимна приказали всем вольнонаёмным выучить наизусть, а вот в нотах никто разобраться не мог. А приказ был суров: всем вольным петь Гимн после каждого торжественного собрания.
Заведующего Культурно-воспитательной частью (КВЧ) обязали искать музыкантов. Приходили слуховики – баянисты, балалаечники, что-то подбирали, а совпадения мелодии не было. Наконец наткнулись на формуляр Гелены Квятак. Послали за ней дежурного. Особенно ночной вызов к начальству пугает до полусмерти каждого невольника: жди “довесок” к сроку, отправку в кондей, или на штрафной, на этап в другой лагерь. Квятак не разбиралась в чинах лагерного начальства. Знала – от всех только неприятности, издевательства и беда. Ноги скользили на обледенелых тропинках, дежурный светил фонарём себе, а она за своей тенью не видела куда ступать, падала и едва вставала.
