Утром всех нас загнали в пересыльную камеру, былую арестантскую церковь Могилёвской тюрьмы. Теперь на её месте стоит копия нашего Дома правительства. С нами в камере было человек шестьсот. Еле-еле умостились на цементном полу. Что было на нас, в том и спали, ночами собственной кровью откармливали клопов с дореволюционным стажем. Считали дни до 7–го ноября, до воображаемой амнистии. Слышали, как по Первомайской улице с оркестром шли колонны демонстрантов, как кричали «Ура-а-а товарищу Сталину!», и удивлялись, что на воле ещё столько народа, а казалось, что все за решёткой. Перестукивались со всеми камерами – про амнистию и слуху не было. Все повесили носы. После праздника начали выдёргивать на этап небольшими партиями. Вместе пошли Хадыка, Звонак, Багун, Скрыган, Микулич, Шушкевич, Шашалевич, Астапенко и ещё человек десять, вместе с ними – брат Голодеда, гомельский шофёр. Мы попрощались на порога камеры с одними на 20 лет, с большинством - навсегда. Тех, кто пошёл в Куропаты, не видели ни в пересылках, ни в этапных камерах: их после пятнадцатиминутного «суда» сразу же отправляли на тот свет. На их месте мог быть каждый из нас. Прощались - и не верилось, что когда-нибудь встретимся. Да, видно, Бог, пощадил нескольких из нас, дал терпения дважды пройти круги ада – аресты, лагерь, повторную неволю, и «вечную» ссылку. С Пальчевским мы держались друг друга в лагере, и в короткий перерыв перед вторым арестом, пытались найти какие-нибудь следы Скрыгана. Напрасно: никто ничего про него не знал.
И всё же суждено нам было встретиться аж через 20 лет. В начале 1956 года, я освобождённый из ссылки, в глухом сибирском селе оставил жену с двумя детьми, приехал в Минск, надеясь получить учительскую работу в любой деревне. Не дали. Не доверили. До кадровиков министерства не дошли ни решения ХХ съезда КПСС, ни доклад Хрущёва, ни справка о реабилитации. Да и само слово «реабилитация» было непонятно. Я совсем опустил руки. Однако снова повезло: в апреле вышел тоненький номер журнала «Молодость» с моими тремя стихотворениями. От счастья так заколотилось сердце, так поверилось в литературное будущее, что про школу и думать перестал. Узнал, что в издательстве работают Скрыган и Пальчевский. Сразу подался к ним. Встреча была самая душевная и горячая. Они уже были редакторами художественной литературы. Должность громкая, а зарплата мизерная. Они вернулись раньше меня, но своего угла не имели. Пока семья Юревича отдыхала за Раковом в Палачанке, Владимир Михайлович пустил Скрыгана пожить в его квартире. В глухом селе Сухобудине Красноярского края в землянке осталась в ожидании новая семья Скрыгана, пока муж устроится в Минске. «А где же Лина с Севой?» - поинтересовался я. Янка мрачно ответил: «Никто не знает. Геля Рамановская сказала, что все погибли во время бомбёжки».
За два десятилетия, как ни корчевали белорусскую литературу, в поэзию и прозу пришло новое талантливое поколение недавних фронтовиков. Об уничтоженных и вычеркнутых из литературы многие из них и не слышали. Скрыган и Пальчевский казались пришельцами из другого мира. Многие удивлялись, что Михась Лыньков доверил Скрыгану редактировать его многотомные «Векапомныя дні». Разве могла подняться рука вчерашнего узника править, сокращать, делать замечания народному писателю, академику, депутату, живому классику? А Скрыган не только предлагал правки, но и сократил эпопею на целый том. Другой автор мог бы и раздавить такого редактора, а Михась Тихонович с благодарностью принял не только замечания Янки, но и сократил на четверть своё главное произведение. Писательский и редакторский авторитет Скрыгана сразу возрос, его начали печатать журналы. Появился рассказ «Дом №9». Хоть и прошла массовая реабилитация, все знали про кровавый террор под датами «37» и повторно «49», но в печати нигде не упоминали про лагеря, тюрьмы и ссылки. Время от времени у поэтов проскакивали стихи с абстрактной сибирской «экзотикой», будто они по собственной воле добывали колымское золото, строили Норильск и железные дороги за Полярным кругом. И Скрыгану в автобиографическом рассказе довелось выкручиваться, придумывать себе фронтовую биографию, Лину перекрестить в Стасю, себя в былого завуча Андрея Семёновича, оставил только Марковскую улицу. Герой его останавливался на пепелище своего былого дома и встреченная соседка убедила: «Эх, товарищ мой дорогой, я знаю, что не таким он был, так ничего не осталось. Видите, тут же всё спустошено». Но у героя жила вера – может, где-то жив сын, его светловолосый Сева: «И я понял, что теперь всю жизнь, в любой толпе подростков буду искать белокурые чуприны, всё еще не веря в горькую правду беды, всё еще на что-то надеясь».
Продолжение этой истории дописала сама жизнь и повернула события совсем в другую сторону.
Про новую семью Янка рассказывал не часто и не очень охотно. В 1946 году при освобождении из лагеря начальник спросил, куда выписывать документы. Столичные, областные, приграничные, режимные города «минусовались». Так и говорили: «За минусом вот таких и таких». Скрыган подошёл к карте на стене, зажмурился и тыкнул пальцем в какую-то южную точку. Посмотрел - Фергана. Туда и выписали ему направление. С трудом попал в чужой край, с другим языком и обычаями, где ни одной знакомой души не было. Ходил по организациям, предлагал приобретённую в лагере бухгалтерскую квалификацию, но стоило показать лагерную справку – и работы нет. Негде жить, нечего есть. Спасало одно: тёплое небо и сухой бурьян. Случайно встретила одинокого доходягу эвакуированная москвичка Анна Михайловна, посочувствовала, пригласила к себе, накормила, дала временный кров, через знакомых устроила на бухгалтерскую должность. Так он и остался в гостеприимном прибежище щедрой и преданной ему былой москвички.
Вскоре новой семье Скрыганов повезло переехать в Эстонию. Янка стал главным бухгалтером сланцево – химического комбината.
Бухгалтер быстро вытащил комбинат из финансового тупика, завоевал доверие и уважение. Чтобы закрепить хорошего специалиста, дирекция дала ему приличную квартиру с мебелью, пристойный оклад, и Скрыганы зажили по-людски. На Копыльщине, в Трухановичах, жила Янкина сестра Ульяна. Больше десяти лет они не виделись. Чуть встал на ноги и смог пригласить сестру в гости. Списались и стали ждать Ульяну. Наконец пришла телеграмма: «Еду». Подготовили угощение. В эстонский посёлок Кивиыли ещё не дошли слухи, что начался второй круг ада – аресты бывших «контриков». «Освобождённые из капиталистического плена» в 1939 году «ненадёжные» для Советов эстонцы из Сибири не возвращались, а до этого репрессированных в посёлке не было. Поэтому Янка спокойно ждал встречи с сестрой.
Начали собираться с Аней на вокзал. Стук в двери прервал сборы: «Три чекиста, три весёлых друга» вошли в комнату, предъявили ордер на обыск и арест, забрали паспорт, покопались в немудреном имуществе, и не сказав «і за што, куды яго бяруць» (М. Чарот) повели в неизвестность.
У ошеломлённой, заплаканной Ани хватило сил пойти на вокзал. Ульяну она никогда не видела, но верила, что узнает. Как только разошлись пассажиры, Анна Михайловна пошла к одинокой деревенской женщине с клунками, так похожей на Яночку, обняла и заплакала. Ульяна помолчала и сказала: «Сердце моё чуяло, что не увижу братика. Так оно и вышло».
Когда минуло первое десятилетие после «знаменитого» 1937 года, Берия спохватился, что не всех «врагов» уничтожили в лагерях. Начали выползать недобитки, так ещё и надумали жаловаться, требовать реабилитации - ишь чего захотели?! Восстановления в партии! Начали шастать по приёмным прокуратур, писать жалобы в ЦК! И Лаврентий Павлович получил «добро» в 1948 году - всех освобождённых и контриков арестовать, провести короткое следствие, если найдётся хоть какая-нибудь зацепка, отправить в снова в лагерь, а нет – на вечную ссылку в северные районы Сибири и Казахстана.
Так и Янка оказался в далёком от железной и проходимых дорог селе Сухобудино Красноярского края. Н а в е ч н о! Выселенная из казённой квартиры семья последовала вслед за главой. С большим трудом смастерили землянку, вскопали дёрн и томились там до реабилитации в 1955 году. Освобождённый Скрыган сразу подался в Минск. Взяли его редактором издательства. Вскоре приехала семья. Скитались по чужим углам.
