Чтобы немного остыть, мы с Линой вышли на маленький балкончик, что свисал над двором соседнего здания электросбыта, заваленного катушками проволоки, ящиками и какими-то приборами. О чём мы говорили, теперь не вспомнить. Я с умилением с смотрел на её тонкий стройный стан, бледно-розовые щёки, голубые глаза, мягкие, чуть вьющиеся светлые волосы, ненакрашеные красивые губы. Такие женщины запоминаются сразу и навсегда. Я только узнал, что она работает машинисткой в издательстве, живёт на тихой зелёной Марковской улице. Музыка смолкла, танцоры начали расходиться. Мы с Линой пошли встречать Янку. Он, взмыленный, счастливо улыбаясь, помог Лине надеть светлый плащик, мы вместе вышли на Советскую улицу и попрощались. Янка взял Лину под руку, и они быстро пошли в сторону парка, а я потихоньку поплёлся к своему, уже давно несуществующему Трамвайному переулку. (Теперь там расположена школа милиции).
Назавтра после демонстрации неподалёку от Дома писателя неожиданно встетил Лину с хорошо мне знакомой издательской машинисткой, Ниной Лейбович. Они были диаметрально противоположные внешне, по характерам, по поведению и взглядам, и всё-таки довольно долго дружили. Нина меня потащила провожать Лину домой. Пошли через парк, по Госпитальной, свернули направо и оказались на тихой Марковской улице, покрытой только что зазеленевшей травкой; за крашеными заборами по обе стороны улицы в зеленоватой вуали стояли сады. Из набухших почек распускались клейкие листочки, зеленели кусты смородины и крыжовника, пахло влажной землёй вскопанных грядок. Во дворах стояли домики и небольшие хатки. Лина жила с родителями в довольно просторном доме с садом и беседкой. Некогда жёлтая краска обсыпалась с обшивки, внутри и снаружи дома виднелись признаки былого достатка.
Линина мама была интеллигентная и образованная дама, отец значительно старше её, высокий, видно, рано поседевший бывший архитектор. Видно, они со времён революции колотились из-за своего непролетарского происхождения. Поэтому и Лина не смогла учиться дальше, а пошла в издательство зарабатывать какую-то мелочь в машинописном бюро. Она и перепечатывала рукопись Янки. Автор часто заходил за готовыми страницами и вот пригласил на первомайский вечер. Лина была рада, что увидела почти всех знаменитых и совсем молодых писателей, таких простых, внимательных, весёлых и деликатных. В разговоре Лина часто вспоминала Янку, призналась, что увлеклась его вещью, иногда листала страницы вперёд, чтобы узнать, что же будет дальше. Она, видно, ждала его и сегодня, прислушивалась к скрипу калитки, а он не шёл.
Янка в то время работал в редакции « Літаратуры і мастацтва», часто ездил в командировки на стройки первой пятилетки, писал очерки для книги «На Циішоўскім пустыры» про строительство Могилёвской шёлковой фабрики, про Осинстрой и Гомсельмаш.
Минская интеллигенция обычно выходила вечерами на прогулки по Советской улице. Тут были все кинотеатры города. На месте теперешнего “Центрального” книжного стоял низкий длинный барак - кинотеатр «Спартак», между Ленинской и Энгельса – «Интернационал», - там где теперь площадь с недостроенным «саркофагом», был кинотеатр «Пролетарий». Все - немого кино, а напротив, на месте ресторана «Нёман», - единственный звуковой и самый шикарный кинотеатр «Красная звезда».
Город был небольшой и немноголюдный, и горожане официально незнакомые знали встречных в лицо и даже начинали здороваться. Иногда и мы с Линой встречались случайно, я провожал её домой, а несколько раз ходили в «Красную звезду». Отношения у нас были чисто платонические. Я знал, что Янка серьёзно в неё влюблён, и в какой-то степени оберегал её. Однажды он таки «засёк» нас в кинотеатре. Мы смотрели первый цветной фильм «Соловей-соловушко». Части фильма демонстрировались тогда с короткими перерывами. Где-то после третьей или четвёртой части я почувствовал – будто мурашки забегали по спине. Обернулся, всего через три ряда за нами сидел Скрыган. Признаться, я почувствовал себя пойманным преступником, однако Лине ничего не сказал. После сеанса я хотел перехватить Янку, но он исчез в толпе. Мне пришлось провожать Лину одному. Как сейчас помню, была тихая летняя ночь, ярко светила полная луна. Под навесью садов вся узкая Марковская скрывалась в тени. По другой стороне кто-то неторопливо прошёлся взад и вперёд. Мы с Линой быстро попрощались, а шагов через пятнадцать меня нагнал Янка и рассмеялся: «Спасибо ,что не даёшь скучать Лине». Я только хлопал глазами. «Но знай, что у нас серьёзные намерения». Я начал оправдываться, говорить, что в моём студенческом положении про девчат и мечтать нечего, что совсем случайно встретил её и пригласил в кино. Больше об этом мы с Янкой никогда не говорили. Вскоре они поженились и начали жить вместе на Марковской в домике с ободранным мезонином. Я учился и работал в «Чырвонай змене» и времени не было на встречи ни с друзьями, ни с подругами.
Однако чего только на свете ни бывает! Совсем недавно, в начале 1994 года в Доме литератора на вечере памяти В.Тавлая ко мне подошла немолодая женщина и попросила автограф на моей давней книжке. Назвалась Вандой Юревич. Глядит на меня и усмехается. «Вы помните Марковскую улицу и девушку Лину Гамер » - Конечно, помню. А откуда вы её знали?» - «Мы жили по- соседству. Было мне лет одиннадцать и мы с подругами часто «шпионили» за вами и за Скрыганом». Вот так через 60 лет молодость напомнила о себе. Вечер начался, и нам не довелось поговорить более подробно про Лининых родителей и её судьбу в годы войны.
Вот беда, никак не могу избавиться от отступлений и неожиданных воспоминаний той поры. Жил я в частных комнушках Комаровской окраины. Да, да, окраины: Первая клиническая больница и Дом печати строились фактически за городом; за теперешним крытым рынком мокрый, заросший калужницей луг тянулся до самой Свислочи, и Марковская улица была окраиной. Янка стал счастливым семьянином, особенно, когда на свет появился сынок Сева. Вечно торопился домой с работы : «Извини, браток, некогда. Нужно домом заняться, заборы поправить и Линочке помочь». А он был мастер на все руки – и плотник, и столяр, и делал всё так аккуратно и красиво, как и писал. Поэтому и встречались редко…
Наступила осень страшного для белорусской интеллигенции 1936 года. В одну ночь исчезало по несколько писателей. Всеми овладел страх, говорили только шёпотом. Временами удивлялся, за что могли забрать такого честного и идейного парня, но, казалась: меня не возьмут, я же ни в чём не виноват, а у него, может, что-то было…
19 октября и я оказался в одиночке знаменитой «американки». Помимо следователя, надзирателя и выводного я не видел никого и всё гадал, кого ещё забрали. Мой следователь сержант Довголенко стал допытываться, знаю ли я Микулича, Скрыгана, Лявонного, Шашалевича, а то называл фамилии, которых я никогда не слышал. Неужели забрали и их? В общей камере овладевали «бестужевкой» и, как ни запрещали, перестукивались с соседними, верхними и нижними камерами, узнавали, кто там сидит, а кто - по соседству. Вскоре в стенах «американки» и «Катерининской» тюрьмы оказался чуть ли не весь Союз писателей.
С Янкой и ещё полусотней писателей я встретился в пересыльной камере только после так называемого суда 2-го октября 1937 года*. Все обвиняемые в «белорусском контрреволюционном национализме» получили по 10 лет лагеря и по 5 лет лишения прав. Янка не столько печалился о себе, сколько о Лине и Севочке. Он утешал себя и нас, что никто десять лет сидеть не будет – дела пересмотрят, честные люди убедятся, что мы ни в чём не виноваты и через год, не больше, чем через два, пойдём домой. Так для утешения мы придумали себе амнистии к 20-й годовщине Октябрьской революции и считали дни до праздника. А тем временем задыхались в тюремном подвале с крохотными оконцами, затянутыми частой проволочной сеткой, и просились у тюремного начальства скорее на этап.
16 октября этап около 100 человек повели по четверо в ряд по Володарского, Советской и Ленинградской улицам на вокзал. Мы держались друг друга, чтобы вместе попасть в один вагон. Шли рядом – Скрыган, Алесь Пальчевский, Хадыка и я. Нас привели в конец длиннейшего пассажирского состава и загнали в тюрьму на колёсах, в так называемый «столыпинец» (точнее было бы –«сталинец»). Внешне - обычный вагон с решётчатыми окнами и дверьми. Куда везут - никто не знал. Все прильнули к давно не мытым окнам. Неожиданно напротив нашего вагона увидели трёх женщин – жену Микулича Люсю, Гелю Шушкевича и Лину Скрыгана. Они держали какие-то свёртки, но конвой передач не принимал. Жёны махали руками, что-то выразительно произносили, показывали жестами, наконец, Лина указательным пальчиком написала в воздухе: «Могилёв».
