Он снова увлекся, продолжая работу, и потому не увидел кривоватой усмешки.
- Ты льстишь нам.
- Вовсе нет. Вы с братом все еще такие же. Слишком человечные для легиона.
- Скажи это тем…
Жрец усмехнулся, вновь глядя в глаза вожака, и тот запнулся.
- Зачем? Твои – теперь уже твои, собственные солдаты, говорят это. Это не важно. Есть и другие. Да, наша жизнь это война, но и в самой кровавой резне есть место всему. Если тебе не нравится понятие человечности, можно назвать это честью – разница не велика. Потому эти волки белые. Так я вижу эту Стаю. Свою Стаю. Я знаю, что это наивно, но я привык к символизму и мне тяжело без этого.
Очередным кивком он указал на кусок керамита перед собой. То, на чем было суждено появиться изображению, было когда-то наплечником силового доспеха, разбитого в бою и еще не переработанного. Его наскоро заварили и отполировали, покрыли свежей краской. Скорее всего, Жрец все сделал сам, не доверяя трэллам.
Сигурд не хотел этого. Он оставил суда безымянными всё по той же причине – они изгнанники, и должны остаться безликими, но то, что делал Жрец, делал своими руками по зову сердца… Возможно, в этом было что-то важное, и, все еще глядя в глаза Волка, он кивнул. Лицо Хендваля не изменило выражения, но в глазах словно бы зажглась благодарная искра. Жрец склонился над наплечником и принялся доделывать остальную часть эмблемы. Сигурд подтянул к себе пустой транспортный контейнер и уселся на нем, внимательно рассматривая рождающееся изображение, размышляя над каждым его штрихом. Конечно, если Стая примет этот знак, его изобразят на всем трэллы, но сейчас, пусть и при использовании как фона куска хлама – это был первенец Жреца. Его идея, воплощенная им же, и штрих за штрихом вожак чувствовал, что согласен с ним, как никогда не соглашался раньше. Никогда, столь всеобъемлюще, он не ощущал его правоту, как сейчас.
Работа не была быстрой, но, когда она подошла к концу, и белые волки грозно оскалились на мир, Хендваль отодвинулся с опустошенным видом, уронив руки на колени и глядя на наплечник с таким видом, будто впервые его видел, а его рукой управлял кто-то другой.
Это больше не было частью мусорной кучи на краю кузни.
Поднявшись со своего места, Сигурд опустил ладонь на плечо Волка и слегка сжал его.
- Ты прав.
Уже тогда он понял, что Стая согласится. Традиции были слишком сильны, и они благосклонно приняли создание Жреца, который, измотанный, будто после долгой битвы, стоял за плечом младшего вожака и смущенно улыбался. Впрочем, улыбка покинула его лицо, когда он столкнулся взглядом с Ильгваром. Старший Жрец был единственным, кто не отреагировал вообще никак, и руки сами собой потянулись к ожерелью для предсказаний.
Словно обжегшись, Хендваль резко разжал пальцы, коснувшиеся продолговатого волчьего черепа. Ему не было нужды смотреть на него – он и так знал, какого он цвета.
Взглянув на то, что он создал, он почувствовал, как прервалось дыхание. Только теперь, когда первый, старательно сделанный знак Волки закрепили довольно высоко над троном вожака, он понял, наконец, почему все это время ему мерещилась некая двойственность. На мгновение он поддался слабости и закрыл глаза, чтобы осознать, что он сотворил и попытаться найти в себе силы это изменить, но было поздно, и он промолчал.
Волки продолжали веселиться, споря, у кого первого из них на броне окажется подобное, хоть и сильно упрощенное изображение, выполненное полумеханическими рабами.
Попятившись, Хендваль прижался спиной к обшивке стены и затравленно осмотрелся. Вожаки не обратили на него внимания, переговариваясь с остальными Волками, и он тихо ускользнул в темноту за пределами бликов костров.
========== Глава 35 ==========
Попрощавшись со своими ребятами, Молох быстрым шагом направился домой. Комендантский час должен был вот-вот начаться, и попасться патрулям ему совершенно не хотелось. Пришлось бы объяснять слишком многое.
До дома он почти бежал, уже начав задыхаться, но все же успел. Оглядевшись, он скользнул в дверь и взбежал на третий этаж, где под самой крышей была его скромная, даже по меркам этих кварталов, обитель.
При свете лучинки на кухне он увидел сидящую за столом мать. Ее лицо было вновь заплаканным, как обычно, на протяжении уже долгого времени. Уже который день она встречала его так, каждый раз боясь, что сын не вернется домой. Каждый раз он возвращался. Пока что.
Она не торопилась обнять его. Встав из-за стола, она подошла и помогла Молоху стянуть тяжелую кожаную куртку, вновь ставшую липкой от густой крови. Потом на пол отправилась и майка, вся зияющая дырами из-за порезов. Это все ей предстоит стирать и зашивать, когда сын ляжет спать, а утром он пойдет на работу в одежде, уже приведенной в порядок.
Усадив сына на стул, женщина сняла с огня блюдо, заранее оставленное, чтобы закипела вода. Там уже плавали предусмотрительно нарезанные лоскуты чистой материи.
Едва слышно шипя и подрагивая, Молох ждал, пока мать промоет каждую рану. Она уже не причитала над каждой царапиной единственного сына, молча делая необходимую работу. Кое-что пришлось зашивать, но и тогда ее рука не дрогнула. Она уже могла тягаться знаниями и опытом с хорошими врачами из богатых кварталов.
Поставив перед сыном тарелку жидкого супа, она села напротив, очень внимательно глядя, как он ест. Каждый день это было его единственной трапезой, и в ее глазах застыла жалость.
Догрызая корку черствого синтетического хлеба, еще вчера подобранного на помойке, Молох впервые за вечер посмотрел прямо в глаза матери – та явно намеревалась что-то сказать, но не решалась.
- Что?
Женщина скатывала пальцами надорванный край обветшавшей скатерти, но, в конце концов, все же решилась.
- Я слышала сегодня, что у нас объявили амнистию. Ты мог бы прийти к ним. Они обещали снять все обвинения.
По посуровевшему лицу сына она поняла, каков будет ответ еще до того, как он был озвучен.
- Неужели ты поверила? Нас прикончат, едва мы придем. Это не вариант.
- Но нельзя же вот так, каждый день…
- У нас нет иного выбора.
- Почему ты в этом так уверен?
- Потому, что я знаю их.
Женщина покачала головой, но спорить с сыном было бесполезно. Молох поднялся из-за стола, оставив грязную тарелку, и ушел в спальню. С утра начиналась его смена на местном заводе, он должен был выспаться, если хотел заработать те гроши, что ему обычно платили – почти весь доход их семьи состоял из его заработка.
Уснул он почти сразу, а встал уже на рассвете. Быстро собравшись, он ушел на работу, оставив мать снова ждать его или известий об очередной стычке и очередных погибших, просматривая официальные списки на экране маленького, пережившего своих собратьев, когитатора, который почти вдвое был старше Молоха.
Очередная смена тянулась неописуемо долго. В грохоте станков терялись его собственные мысли, перед глазами плыло от жары и постоянного движения ленты транспортера. Каждый день здесь был сродни пытки, но за место здесь боролись – это был хоть и мизерный, но заработок.
Снова – несколько погибших на смене.
В людском муравейнике на это почти не обратили внимания, хотя всему участку, где трудился и сам Молох, на несколько кредитов снизили оплату и повысили норму выработки на пятнадцать процентов – чтобы покрыть убытки от гибели рабочих. Никто не спорил в открытую, но неприязненные взгляды, которыми обменивались рабочие, были очень красноречивы.
Истошный рев сирены оповестил о долгожданном конце смены, и толпы понурых рабочих, измотанных и одуревших за время работы, потянулись к проходной, где им выдавали заработанные деньги.
Молох все же сумел получить чуть больше. Он едва не надорвался, но покрыл норму. На вопросы своих товарищей он лишь качал головой, направившись сразу домой – дико болело все тело, и он мечтал лишь об одном – отдохнуть.
Едва только он приоткрыл свою дверь, он понял, что у них гости, и насторожился.
