Вальтер вышел из ванной и остановился в дверях, глядя на меня, чуть прищурившись:

– Хочешь сказать, ты в своё время натешилась бы и успокоилась, если бы тебя не били каждый день за это, не запирали и не унижали? – спросил он.

– Не надо обо мне. Совсем всё другое было. Время другое. Люди другие, отношения, всё было другое, Вэл, – я положила расчёску, и взяла ленту, завязать волосы на ночь.

По телевизору замелькал чёрно-красно-бело-синяя заставка «Вечера с Соловьёвым».

– Другое?! О, конечно! Конечно, у тебя же была великая любовь к родному дяде, а у неё нормальное увлечение юной девушки… – не справляясь со злостью, произнёс он. – Выключи телевизор, сейчас опять об Украине начнут, я начну нервничать и не смогу спать.

Я пропустила мимо ушей его очередную придирку ко мне. В конце концов оба станем нервничать и злиться, и никто не сможет спать…

– Чего тебе нервничать из-за Украины? У нас даже родственников там нет, – сказала я, переводя его мысли от себя и своих грехов.

– Родственников… кто знает, где наши родственники… Ты всех своих родных знаешь?

– У меня вообще никого нет… или не знаю. Но, если так рассуждать, Вэл, то все люди братья вообще-то.

– Это конечно… Но не везде шевелится гидра нацизма, придуманного моими кровными братьями немцами.

Я засмеялась:

– Ох, Валюшка! Думаю, в тебе немецкой крови, как в последних русских царях русской – почти нет.

На это Вальтер улыбнулся, укладываясь в постель:

– Ну… мала-мала есть. Иди, тебе подмешаю.

Да, Майя всегда умела это – обходить острые углы и гасить искры, что летели от меня. И наутро я опять не вспоминал уже, что цеплялся к ней с вечера. Мама всё время говорит мне, чтобы я не делал этого, чтобы не трепал Майе нервы, чтобы не затевал ссор, но как мне совладать с тем, что жжёт меня постоянно все эти годы?

Мы разошлись и разъехались как обычно по работам и школам, ребятам к репетитору сегодня, скоро экзамены, эти пресловутые ЕГЭ, всё время сейчас посвящено подготовке. Они нервничают, и мы тоже. Только на дежурствах и забудешься. Майя позавчера дежурила, и сегодня у неё снова дежурство.

Позвонила Таня, приглашая встретится сегодня. Что ж, самый удачный день, когда и поехать к ней. Я поехал. Несмотря на неизменное разочарование от наших свиданий, я всё же продолжаю эту связь для того, чтобы острее чувствовать Майю? Чтобы всякий раз возвращаясь к ней ещё ярче чувствовать жизнь и себя ощущать живым? Но я и так не ощущаю себя мёртво. Я хожу мстить Майе. Знаю, что она узнает и нарочно продолжаю. Чтобы ей было больно, противно, чтобы и она чувствовала бессилие что-либо изменить, как и я. Ненавижу за это и себя, и Майю, и Таня мне давно противна, а только она вариант, проверенный временем. Ненависть к себе срослась во мне с отвращением к Тане и нашим отношениям, стали одним чувством. Так и живу между горячей, растущей с каждым днём любовью и такой же горячей ненавистью. Как между двух полюсов.

Но сегодня не обычная встреча. Все эти годы один и тот же сценарий: ресторан и хрустящий от льда в наших сердцах секс в её квартире. Но сегодня Таня настроена говорить не только о последних новостях мира искусства и моды, в которых она существует, обычных заезженных фраз о нашей российской отсталости и вечной несвободе, время идёт, а ничего не меняется: возьми хотя бы книги сто пятидесятилетней давности всё те же разговоры и изображение тоски и обездоленности у самых сытых и праздных представителей столичного мира…

Она ещё любит водить меня на модные театральные постановки, затем обсуждает это со своими подругами, а я молчу, слушая этот бред о бреде, что я видел на сцене. И понимаю до чего же я отсталый, замшелый консерватор: всё время думаю, ещё ставят какие-нибудь нормальные спектакли? Обыкновенные? Островского и Шекспира без извращённых исканий? Гоголя без наряжаний женщин в мужчин, будто актёров правильного пола не хватает, будто для роли деда Мороза в детском саду? Клонированные актрисы одного великого лет пятьдесят назад театра будто задались показать, что они не хуже своей гениальной предводительницы и их в нескольких поколениях по причёскам и очкам уже не отличить друг от друга и от неё самой… Когда я сказал это Тане, она напустилась на меня как на дикаря и обозвала варваром и отставшим от времени тупым и грубым ландскнехтом, ничего не понимающим в искусстве и потому не имеющем права высказываться. Как говориться: «…вы должны молчать и слушать!». Но разве я спорю? Я не высказываюсь уже давно, она знает, что я, совок с провинциальным мышлением, думаю. А я согласен быть и неандертальцем, лишь бы не мейнстриме с её обычной компанией.

Мы сидели в ресторане и уже должны были принести коктейли, завершающие ужин, после которого я отяжелел и даже осовел, мне сегодня скучнее обычного. Таня в чёрном кружеве, как сицилийская вдова, волосы сегодня какими-то чрезмерными слоями и, кажется, на полметра длиннее, чем месяц назад. Идеальные сверкающие овальные ногти, опять всё идеально. Неужели она не киборг…

Чтобы не думать о том, что я собрался снова лечь в постель с киборгом, я рассказал Тане, что у Ларисы появился парень.

– Погоди-ка, сколько ей лет? Уже восемнадцать?

– Когда ты стала встречаться с мальчиками? – спросил я, чтобы не дать ей сказать, что Лара взрослая. Им всем кажется, я не знаю этого? Что я престарелый идиот, который дожил до маразма и не заметил, что его дочь стала взрослой?

Таня улыбнулась, играя, закатила глаза, перебирая сверкающими ногтями, поглаживая бокал. Ей представляется это сексуальным должно быть.

– Не помню… лет в шестнадцать. Но мы тогда целовались по подъездам, на дискотеки ходили, что там ещё… А! Играли на гитарах во дворе. Другие времена были, будто лет триста прошло с тех пор… – усмехнулась Таня. – А что, раньше у Ларисы не было бойфренда?

Я вздохнул, наверное, если бы он был, я бы сейчас так не нервничал.

Закурить бы, но теперь курить не разрешается. Да и не курил я давно, странно, что захотелось… Чтобы курить, надо было усаживаться в отдельный кабинет, но это со скуки уснёшь, в общем зале можно хотя бы на публику глазеть.

– Какое-то чрезмерно строгое воспитание по нынешнему времени, нет, Валентин? – сказала Таня, и потянула длинный глоток белого вина. Всё по правилам: мы едим моллюски, но не устриц, ведь сейчас май – не устричное время. Я съел бы хороший стейк, обильно сдобренный зеленью и перцем. Может быть и чесноком… Но не сейчас. Сейчас мне хочется зевнуть…

– А сколько было Майе, когда она… кто у неё там был первый? Брат… или дядя? – будто вскользь, а на деле с расчётом, спросила Таня.

– Я не знаю, – нарочито холодно сказал я.

Во-первых: я действительно не знаю, а во-вторых: Таня последний человек, с кем я стал я стану обсуждать Майю.

– И что… ты сквозь пальцы смотришь на эту эпопею? – дёрнув губой, спросила Таня.

Это меня разозлило, я могу терпеть и слушать её бредни, рассуждения о чём угодно, но она не смеет говорить о Майе. Поэтому я сказал, уже почти не сдерживая раздражения:

– Какую эпопею, Таня? Что за разговор?! Мы Майины детские увлечения станем обсуждать?

Нет, определённо надо закурить. Выйти уже? К Тане я сегодня точно не поеду, лучше на Садовое бы отправился… и напиться ещё хорошо бы. Но и это тоска. ЕЁ бы увидеть сейчас, плечи ладонями стиснуть…

Но Таня как-то деланно рассмеялась, снова показывая пугающую белизну зубов.

– Ты это всерьёз, Валентин? «Детские»? Правда, до сих пор считаешь, что всё давно закончилось, всё осталось в детстве? Ты такой наивный или… может, тебе это удобно? Устраивает, что жена развлекается на стороне? У самого руки развязаны… Так? – злобно веселясь, хохотнула она.

Я бросил салфетку на стол и поднялся. Это последняя капля. Та самая, которую я ждал. Именно этим и должно было кончиться. Давным-давно должно было кончиться. Странно, что тянулось столько лет.

– Тань, я домой поеду, – сказал я, как можно спокойнее. Будь она мужчиной я уже сломал бы ему челюсть. – Приятного вечера.