Отец побледнел, но больше побледнела мама, поднимаясь.

– Молчать! – произнесла она тихо и твёрдо. – Или я сейчас же уйду из этого дома, если здесь никто никого не уважает и не слышит!

Это было сказано так спокойно и холодно, мамой, которая никогда не говорила ничего похожего, никогда не угрожала. Но если предупреждала, то выполняла всегда. Поэтому в детстве мы боялись только её наказаний, они были всерьёз.

Все разом замолчали и начали расходиться с кухни. Я встал последним, уже когда щёлкнул замок в прихожей, закрываясь за отцом.

– Саша… – сказала мама, не глядя на меня, и снова опустившись на стул, – ты извини, что скандал… ночью. И теперь… Иди в школу, скажи там, Лариса сегодня пропустит первый урок.

– Ты расстроилась? – спросил я.

Мама подняла на меня огромные грустные глаза и спросила:

– Как ты думаешь, Саша, Лариса влюблена, или это просто… забастовка?

– Думает, что влюблена.

Мама помолчала несколько мгновений и спросила ещё, хмурясь:

– Ты его видел? Как ты считаешь, он… Вообще, всё это серьёзно?

Я качнул головой:

– С его стороны – нет, – уверенно сказал я.

Я и правда уверен в том, что говорю, этот Гриша, уже взрослый со своей взрослой жизнью, просто развлекается с очередной дурочкой, а для Лариски первые взрослые отношения.

– Ты что-нибудь о нём знаешь?

– Он программист, айтишник, вот где работает, я не помню. Ему лет… может и тридцать. А может, двадцать семь. Они познакомились-то при мне, в кофейне: она капучино вылила на него, – усмехнулся я. То была и правда смешная сцена.

– Как?

– Как всегда: руками махала, рассказывала, как она решала математику на контрольной, Лобачевский то же мне… Ну и смахнула чашку, он по проходу шёл… она извиняться, хорошо не обварила. Но он обаятельный, не рассердился даже, улыбнулся и сказал, что полностью её простит, если она даст ему свой номер.

Мама вздохнула, покачав головой:

– Ясно, опытный… ходок.

Обычно она не говорит таких слов, но сегодня всё необычно. Хорошо, если только сегодня, а не с сегодняшнего дня…

Мне тоже в это утро было не по себе. Всё было не как всегда: и вчерашняя перепалка, и Майина разбитая губа, но особенно то, что она сказала, что уйдёт из «этого дома». Я не могу сейчас думать больше ни о чём. Ни о том, что моя дочь вдруг стала взрослой, как уложить это в мою голову и что с этим делать, с её новой жизнью, с её этим мужиком и моей злостью на них и их нахальством. Ни тем более о работе и том, что сегодня операционный день. Я могу думать только о том, что под моими ногами треснула земная кора…

Дети выросли. То, что Майю держит возле меня столько лет тает с каждым днём. И подо мной уже не земная твердь, а тонкий лёд, и он трещит… а под ним ледяной холод тёмной воды, куда я упаду, если…

Да нет, что я… никуда она не уйдёт, она меня любит, любит, я знаю, я чувствую это каждый день. Не может быть, чтобы…

И всё же мне не по себе от холодной решимости её слов: «я уйду из этого дома». Я привык за все эти годы к тому, что ни в чём она не противоречила мне, никогда не упрекала, ни устраивала сцен, не отказывала ни в чём. Девятнадцать лет абсолютного счастья, благополучия и наслаждений. И мой мир на самом деле иллюзия? Потому что тень Ильи вечно стоит за ней, будто призрак, будто вечно кипящая лава внутри уснувшего вулкана. Как устранить его? Как сделать так, чтобы ей некуда было уйти «из этого дома»? убить бы его, конечно… давно бы надо было убить. Почему я этого не сделал? Почему, чёрт возьми, это так сложно сделать?

Я доехал до «пятнашки», опаздываю, похоже… впереди паркуется Татьяна Григорьевна-офтальмолог, замуж вышла недавно в третий раз, говорят, ребёнка ждёт, а ей сорок пять, сейчас очень модно стало поздно рожать, скоро на пенсию будут выходить, чтобы детей рожать, лет в семьдесят… Мне показалось, что мысли об Илье и убийстве, это странный посторонний предмет, проникший в моё сознание. Лезет же в голову всякая дрянь перед работой…

– Доброе утро, Валентин Валентиныч, – улыбнулась Татьяна Григорьевна новыми зубами.

Таня тоже сделала зубы пару лет назад, кипенно-белые, в темноте светятся… Боже, Таня звала сегодня… как я устал от этой дурацкой связи, для чего я продолжаю встречаться с ней? Какой-то мазохизм: назло бабушке отморожу себе уши. Я отмораживаю себе член, чтобы потом нестись домой и отогревать его с Майей. И реанимировать душу, застывающую в этом гиалуроновом целлулоиде… Как бы мне хотелось, чтобы не было никого вообще, только я и Майя…

Маюшка пришла ко мне в кабинет, застав у меня пациентку и я, сделав вид, что это запланировано, попросил Майю осмотреть её вместе со мной. Мы закончили осмотр, она согласилась с моим диагнозом, как всегда, читая мои мысли, и чувствуя, что у этой пациентки никаких проблем в действительности нет, она и сама ещё не решила, хочет ли ребёнка или напротив, хочет считать себя бесплодной и на этом успокоиться…

– Случилось что или ты просто соскучилась? – спросил я, закрывая карточку.

Маюшка села напротив меня, где обычно сидит медсестра, предусмотрительно вышедшая вон, оставив нас наедине.

– Да случилось… – вздохнула она. – даже не знаю, что говорить… и как. Ну, словом: у Ларисы любовник. Она даже сказала: жених.

Я откинулся на спинку кресла, податливо откачнувшуюся подо мной.

– Ну… это неожиданно немного, но нормально. Нет?

– Да, конечно. Но как-то всё ребёнок-ребёнок, только уроки одни были на уме, а тут… И говорит-то с вызовом, будто я виновата в чём-то. А может виновата? А, Ю-Ю?

И Маюшка рассказала об утреннем инциденте, из-за которого опоздала на работу больше, чем на час.

– …Я пришла к ней поговорить, как мама и дочь, как подруги в конце концов, рассказывала всё до сих пор, – растерянно договорила она. – Она дерзит, сердится, почему? Когда ты влюблена и тебя просят просто рассказать о твоём любимом, так станешь говорить, не умолкая сутки, а то и неделю!

– Может быть просто не хочет, чтобы ты вмешивалась? Чтобы кто-то лез ей в душу? – предположил я. Как легко можно ранить юную влюблённую душу неуместными и грубыми расспросами.

Маюшка пожала плечами.

– Я спросила только…

…Я вошла к дочке в комнату, она стояла у окошка, стиснув руки на груди и смотрела в окошко. Но за её окном ничего особенно интересного не было – двор, деревья с ещё нераспустившимися почками и дом в ста метрах…

– Я под домашним арестом теперь? – дерзко дёрнув головой спросила Лара, обернувшись.

Она намного выше меня, только на каблуках я поднимаюсь на высоты роста всех моих Юргенсов.

– С чего ты взяла? – мне не по себе от мысли, что она могла такое подумать. Мне всегда не по себе от мысли, что кого-то могут запирать. – Ты была и будешь свободна, ты вообще взрослый человек. Если тебе сейчас неприятно, что я говорю, я уйду…

– Неприятно, но… не уходи, – уже снизив голос и садясь на кровать, сказала Лариса.

Тогда я тоже села в кресло.

– Просто папа…

– Ты его тоже пойми, Лара, – сказала я. – Вдруг, без подготовки, без предупреждения, он обнаружил, что его птенец самостоятельно вылетает из гнезда, становится на крыло. Это потрясение.

– «Потрясение»… поэтому он ударил тебя? – Лара сверкнула голубыми глазами.

– Нет… это не то, – меня смущает, что дети заметили ссадину на моей губе, совсем это нехорошо, что они теперь могут подумать об отце бог знает что…

– Вот вы… всё время… А вам уже… отцу тем более, и не стыдитесь…

Господи, вот стыд-то, выслушивать от взрослой дочери такие упрёки. На это мне нечего сказать, но лучше пусть думает так, чем, что её отец так страшно злился вчера. Да и сегодня утром.

– Послушай, Лара, я не требую даже приводить его в дом, если он не готов знакомиться с нами. Только одно: учёба страдать не должна.

– А если я правда замуж выйду? – опять запальчиво заговорила Лариса.

– Выходи, но учёба прежде всего, – невозмутимо сказала я.