— Я очень рад, — от души улыбается широко Модест, освещаясь солнышком. У Яна вздрагивает рука, держащая ложечку, и он сдерживает внезапное желание этой улыбки коснуться — провести пальцами нежно, чтобы Модест смутился и отвёл глаза, ещё не привыкший не переводить стрелки, почувствовать кожей его теплоту. Ян утыкается в меню. Затем снова поднимает лицо. Внутри зреет решимость медленно, но беспрекословно, внушительная и силы такой, какой Ян ещё в себе не встречал, словно он никогда не был так серьёзно настроен, ещё никогда в жизни. Он ведь ни во что себя не ставил. Себя, свои решения, свои интересы. Теперь же отчаянно, до ломоты в костяшках желает именно определённого, именно того, бесповоротно. Не важно, ничтожество он или достойный человек, потому что впредь это определяет не сам Ян, а его поступки — и человек, который будет рядом. Если согласится.
Ян покашливает в кулак. Модест смотрит на него с вопросом, беспечный и воздушный, как эфемерная летняя дрёма. Он так безобидно прекрасен, как принц фейри из старых легенд, образец совершенства и беззаботности. Однако внутри у него, под тысячами улыбок и отказов, сидит человек. Не во всём обычный, ведь все люди уникальны, но человек. Слабости, в существовании которых он сам себе не признаётся, мечты, о которых он молчит, горести, которые пытается отогнать от себя, чтобы не испортить улыбку. Закрывает глаза на боль, притворяясь, что её нет. А каков он на самом деле — и сам не знает. Ян очень хочет узнать. Понять и почувствовать Модеста целиком. Он уже принял решение.
— Слушай, мы не разу толком не обсуждали, — начинает он скованно: не привык о таком вообще говорить, — но мы же встречаемся?
— Аэ, ну, да, — Мод, конечно, чуть смущается, передёргивает плечами. — Что-то не так?
— Нет, — Ян качает головой. Действуй уже, дубина — так что он глубоко вдыхает и выдыхает и смотрит Модесту в глаза. Он немногословен, но сейчас надо собрать всё своё красноречие и выразиться правильно, чтобы быть правильно понятым. — Я просто хочу быть уверенным в том, что мы делаем, понимаешь?
— Кажется, понимаю. — Парень, чья улыбка кружит голову, перестаёт зачерпывать мороженое и отодвигает его в сторону.
— Так вот, — окрылённый, Ян продолжает: — Когда я решал, идти к Эмилии или нет, я думал и о наших отношениях. Чего от них хочу. Просто… раньше все мои отношения обрывались из-за моего упрямства, неспособности смягчаться и всего подобного. И я никогда не пытался что-то исправить, принимал как есть. Но я… — Тут он делает над собой волевое усилие и как в атаку бросается, руша последние врата: — Я ни в кого так сильно не влюблялся, как в тебя! И я не хочу всё разрушить тем, что не смог побороть свой эгоизм. В этот раз я буду работать над собой. И если тебе хватит терпения… останься рядом.
Он почти умоляет, не боясь выглядеть жалко, и в лице Модеста находит полное понимание, словно и не были необходимы столько слов — достаточно всего лишь чувства. Мод понимает верно, понимает с полувзгляда, будто между душами канат натянут, нерушимая ласковая связь. В звеньях цепи прорастают гвоздики. У Модеста глаза кажутся темнее в помещении, и Яну очень хочется видеть их самый чистый оттенок.
— Я тоже не сахар, — мягко произносит Мод, не утешительно, но доверчиво. — На самом деле чертей и у меня полно. Но я буду рядом. И ты тогда будь со мной.
Нечто повисает ещё невысказанное, нечто важное, но то, что не скажет Модест по своей воле. И Ян пока лишь кивает. И они обсуждают какие-то бытовые вопросы, говорят об обычных вещах, не удаляясь в область чувств, хотя оба улыбаются и переглядываются постоянно, не в силах подавить охвативший трепет. Даже если так, Ян ещё не удовлетворён. Главное остаётся впереди. Им ещё есть, что прояснить. Так что Ян зовёт своего парня — вау, так называть всё-таки здорово! — прогуляться, а тот не отказывается, хотя чуткости ему не занимать: раскосые глаза чуть сужаются, и он предчувствует что-то, но не может объяснить.
Они обедают в кафе, каждый платит за себя. Выходят и окунаются в толпу — живую и пёструю. В большом городе каждый пытается выглядеть ярко, а магазины тому способствуют, и даже куртки на людях разных расцветок. Яну совсем не душно. Совсем не хочется закрыться от всех и больше никого не видеть. Он и усталости не чувствует, наоборот, будто спину держать стало проще, движения стали легче, взгляд шире. Среди фантомов мегаполиса затеряться несложно, и пальцы переплетаются, объединяя две ладони. У Модеста пальцы ловкие, привыкшие работать с рычагами и кнопками. У Яна сухие и сильные, готовые выдержать вес всего натренированного тела, коли потребуется. Контраст мягкости и грубости, улыбки и угрюмости, затаённости и прямоты. Пальто и куртка. На Модесте шарф развязанный, и концы его трепыхаются в такт ходьбе.
— Ты кое о чём совсем не рассказывал, — говорит Ян, когда они лавируют в людском потоке, забираясь к тихим прогулочным кварталам, где не так много магазинов, но симпатичные мосты и дома всё такие же высокие и одухотворённые. — Какой была твоя мать?
Потому что стоит Модесту улыбнуться — и всё становится хорошо. Но так нельзя. Это неправильно. Однако вновь Мод улыбается слегка и беззаботно отвечает:
— Очень сильная женщина. Я не рассказывал, как меня за шкирку в хор притащили? Она была уверена, что мне понравится. И я сразу попал на выезд этого хора в соседний городок, а там…
— Мод.
— Что?
Ян останавливает его за плечо. По левой стороне, шипя на чужаков-приезжих, течёт тёмная узкая речка, глубокая, что не видно дна, с грязью по краям. Высокие края набережной ограничивают её и не дают разгуляться. Небо ясное, но постепенно золотится, вместо бездушных механизмов указывая время. Совсем скоро будет холодно, а там и пойдёт снег, город принарядится, а речка застынет не сразу — так и будет тёмным потоком бурлить под архитектурными мостами. Людей здесь почти нет. Дома молчат и кажутся всего лишь частью интерьера. Модест приподнимает тонкие брови — мимика у него живая.
— Мод, — повторяет Ян так мягко, как только может, голос его звучит низко и тепло, как зимнее одеяло в проветренной комнате, — не убегай.
Голубые глаза подёргиваются тонкой плёнкой.
— Разве я убегаю? — он смешливо поглядывает на юношу. — Я здесь.
Они становятся у самой ограды, резной и тяжёлой, гранитной, с навершиями на периодично расставленных колоннах. Цепи неподъёмны, ветер их не раскачивает. По сравнению с плотной материальностью берега небо кажется таким лёгким, необъяснимо-притягательным, и оно отражается в зрачках у Модеста кратким приливом понимания, но он всё ещё старается перевести тему.
А у Яна сталь в глазах шероховатая, живая, и никуда от неё не спрячешься, как бы ни хотел вслух признаваться или хоть мысль допускать, и он подталкивает бережно:
— Ты ни разу не говорил о ней, всё пытаешься увильнуть.
— Зачем? Мы попрощались. Мы все знали, что смерть рядом, так что обо всём поговорили.
— Но ведь ты очень скучаешь по ней, верно?
— Я…
И тут Модест — Модест запинается. В его складных речах, словно вышедших из-под пера известного поэта, прорезается брешью неловкость, и это так очевидно, что он сам теряется. Мод замирает и дрожит в руках Яна. Трепещут изящные чёрные ресницы, губы шевелятся слегка, не находя отговорок.
— Ты не сможешь жить дальше, пока не примешь, что тебе грустно, — проникновенно замечает Ян. — Просто поговори со мной, ладно? Расскажи, что ты чувствуешь?
Глаза в глаза, и Модест смотрит на него доверчиво, как ребёнок.
— Мама всегда говорила, что я должен быть вежливым и общаться с людьми приветливо, — не слыша собственного голоса, слабо проговаривает он. — Что я должен помогать людям чувствовать себя хорошо. Мама всегда сердилась, когда я плакал. Говорила, с такой чувствительностью мне будет трудно. Я… я не знаю, что чувствую. Как это называется.
Его просто о таком не спрашивали. Ян вздыхает. Улыбается краешками губ:
— Тогда просто говори.
Модест цепляется за его предплечье, скользя коротким ногтями по покрытию куртки, и кивает. Он как будто всё отбрасывает, окунаясь в глаза Яна и переставая следовать идеалам, за которыми всегда шагал уверенно, привычно. Тот путь, по которому его приучили идти, становится не так необходим. Дёргается адамово яблоко, взгляд подрагивает, как листочек клёна на ветру.
