— Я учился на «отлично», потому что родители требовали, не по своей воле. — Ян удивительно откровенен, когда о чём-то рассказывает. Он всегда такой: прямолинейно и сразу выкладывает, не заботясь о том, будет ли это звучать слишком неотёсанно. Модеста это привлекает. Всё-таки слишком Мод привык увиливать, а тут своей прямотой Ян вынуждает и его открываться. Без стороннего стимула бы не вышло.

— Не очень легко, так-то.

— Мне было всё равно. Я приносил им табели, а мне позволяли ходить на танцы. — Он вдруг усмехается: — Однажды попытались запретить, и я устроил протест: сбежал и неделю жил у приятеля. Потом оказалось, что Эмилия с приятелем сговорились и все всё это время знали, где я и что со мной. Но на уступку отец всё-таки пошел.

— Эмилия, Ян…

— Чтобы звучно было. Выпендриваются даже в пустяках. — Он слегка качает головой и продолжает: — Ты сбегал из дома?

— Нет. Да и поводов не было…

Модест всегда был прилежным ребёнком. Такими усердиями взрощенная в нём вежливость зачастую перевешивала любые юношеские порывы. Мод вспоминает невольно маму: печальный укор в её глазах, когда сынишка пытался капризничать, а то и наказания в виде стояния на коленях в углу, когда Модест поддавался эмоциям и бузил. Ему не отчего было вырасти шумным и проблемным: родительница всегда знала, как приструнить, и заботилась дополнительно, чтобы Модест при всей жёсткости воспитания не чувствовал себя несчастным. Он и впрямь любимчик судьбы, с семьёй ему тоже повезло.

Мамы больше нет, но её закалка никуда не делась. Смешиваясь с природной дружелюбностью и гуманизмом самого Мода, воспитание превращалось в стиль жизни, который менять и не хочется, и причин нет. Модест искренне и приветливо улыбается людям, и видеть их ответные улыбки — всегда здорово.

Однако семья — это ведь важно. Мод вспоминает отчима: тот, должно быть, на работе сейчас. Сильно ли он тоскует? Они не разговаривали о смерти матери, хотя вместе переживали горе. Больно ли ему?

— Ян, — зовёт Модест тихо, — поговори с сестрой.

Юноша бросает на него непонимающий взгляд.

— О чём?

— Вы же с ней почти не разговаривали. Поговорите хоть сейчас. — Модест не улыбается уже, и от его мелодичного голоса веет спокойной убеждённостью. — Уверен, ей есть, что тебе сказать. Пусть неласковая, но это твоя семья. Нельзя от такого отрекаться.

Ян долго смотрит на него. Его серые радужки ближе к зрачку расходятся перистым узором.

— Я бы хотел, чтобы другой человек стал моей семьей, — едва шепчет он, точно забывшись; сбивается на выдохе, поняв, что вслух оказалось, и резко отворачивается. Модест скован по рукам и ногам, даже сердце замерло, и только едва-едва подаётся вперед, утыкаясь куда-то в затылок юноши. Проходит несколько томительных напряжённых секунд, и Ян наконец глухо произносит, не оборачиваясь: — Ты так этого хочешь?

— Да, — отзывается Мод. — Хотя бы ради меня.

— Ладно. Ради тебя.

Ян оглядывается через плечо. В его выражении тёмная дымка, но не злая и гремучая, а лишь задумчивая.

Они возвращаются на окраину города — вместе, хотя тут должны будут разойтись. У того самого торгового центра, где повстречались случайно, без намерения, но как-то всё сложилось необычно… Они шагают рядом, почти соприкасаясь плечами, и одним воздухом дышат — прохладным, уже набирающим крепость морозом. Зима не за горами, хоть и остались пару недель до неё, и скоро пойдёт снег, обрушится предпраздничным карнавалом, заиграет искрами под светом фонарей. Модест думает, что Ян, похоже, и в лютый мороз одевается так, как ему комфортно — полулегко; а вот Мод перейдёт на свитера, он легко мёрзнет.

— Я свяжусь с сестрой немного позже, — говорит Ян, и чувствуется, что раз он так сказал, так и будет. Эта непогрешимая уверенность в том, что он всё исполнит, как и пожелал, и знание самого себя. Модест так много увиливает, что не ждёт ответной прямоты от людей, а вот на Яна положиться может — неожиданно и бесповоротно.

— Хорошо.

— Тебя проводить?

— Я живу за городом, — Мод качает головой. — Как-нибудь в другой раз. А тебя?

— Не стоит, — в лице Яна скользит секундное напряжение, и будто понятно, о чём он думает: если после выходки в переполненном вагоне они останутся наедине там, где точно никто не мешает, это может ко многому привести — и они потом могут пожалеть. О поспешности, по крайней мере.

— Тогда… До встречи?

Не хочется прощаться, да и фразы звучат несуразно, неправильно. Может, им и впрямь прощаться не стоит, к чему бы это ни привело… Но Модест одергивает себя. И снимает шарф, широкие края его поднимаются, как птичьи крылья; Ян только удивленно округляет глаза, когда ткань волной укладывается на его плечи, закрывая горло и нижнюю часть лица. Мод выдыхает и рукой придерживает шарф; вперед ступает и целует — поверх ткани, но ровно там, где находятся губы Яна.

Ян замирает, однако он же танцор, реакции у него быстрые — и не успевает Модест отступить, как оказывается снова притянут за плечи одной рукой, пока вторая стягивает мешающую ткань. Поцелуй в этот раз не нежный и осторожный, как впервые, а требовательный, почти жестокий, бесконечно горячий — Ян и не пытается его смягчить. Привлекает к себе и затягивает с головой, и Мод задыхается, а затем едва ли может снова дышать, когда Ян его отпускает. Оба красные и не мёрзли бы, даже стой на улице минус тридцать. Смотрят друг на друга и краснеют. Не важно, что вокруг вечер ещё не заполуночный, люди туда-сюда ходят…

— До встречи, — Ян улыбается.

Модест улыбается в ответ.

========== 5. Какао ==========

согревающее тепло.

Так уж получилось, так сложились обстоятельства, что Ян с самого детства своей семье не подходил. Что поделаешь, коль нет ни амбиций, ни задатков, ни лидерских качеств? Отец, мать, сестра — все были целеустремлённые, блистательные, общительные, люди к ним тянулись. А Ян по большей части молчал или говорил слишком прямо, неспособный юлить, нередко грубостью отталкивал людей, которых вовсе не хотел задевать, и в итоге привык держаться несколько замкнуто, чтобы лишний раз не ранить. Талантов у него не было, кроме как танца, но танец не пригодится на юридической стезе.

Общество родственников его душило, вот он и отделился. Добровольно отправился прочь, вопреки недовольству родителей, недоумению хорошей девочки Эмилии и возмущению всех остальных. Начал работать, снимать квартиру, жить самостоятельно. Больше он не связывался по доброй воле с роднёй, у которой так и не нашёл поддержки. Отныне Ян оказался один, сам себе диктовал правила и сам же их придерживался. Не сказать, что так было легче — нет, гораздо тяжелее. Но, по крайней мере, он чувствовал себя полноценным. Вымотанным, разбитым, но полноценным. Собой. А не разочарованием, не оправдавшим ожидания родителей. Там, где Ян жил и существовал, желания его семьи не имели силы, а потому всё стало переноситься легче.

А Модест попросил его встретиться с сестрой. Причём ладно бы предложил и забыл, но в глазах Мода была столь искренняя, проникновенная мольба, что Ян, не наблюдавший за собой колебаний, пошатнулся всё же. Для него было испытанием вообще контактировать с родственниками после того, как он от них ушёл. Модест же просил его пройти испытание ещё раз, самостоятельно делая навстречу шаг, а не просто помелькать и подумать. Так уверенно, будто по-другому Яну никак не спастись.

«Душно мне с ними», — хотел было сказать Ян. Но промолчал на этот счёт и только согласился. Он всё ещё не понимает, зачем Модест его подталкивал, и это порождает лавину неясных, бесформенных чувств, с горьковатым привкусом и запахом гари. Идея снова видеть сияющий лик дорогой сестрёнки не вызывает энтузиазма. Эмилия никогда не участвовала в жизни Яна, кроме как была вечным способом родителей ткнуть носом в несостоятельность сына. Она была где-то далеко и занималась своими делами, а дома они почти не разговаривали. Ян не знает, что за человек его сестра, о чём думает, что чувствует — если чувствует вообще. И видеть её не горит желанием. А Модест зачем-то попросил.